...Давайте разберемся — как складывается у нас редактор.
II
Вот он пришел из института и оказался за редакторским столом. Разумеется, мы говорим о редакторе, пришедшем в издательство художественной литературы. Так вот, он оказался за редакторским столом и первый раз остается с глазу на глаз с рукописью. Бенедикт Сарнов уже очень остроумно писал о неожиданных импульсах к ненужной правке, правке ради правки, которые возникают у редактора в подобном положении [см. текст 87]. Но дело, разумеется, сложнее. Речь идет о трагической коллизии редактора, которому нечего сказать о прочитанной рукописи. Коллизии, чреватой самыми гибельными последствиями для его профессиональной судьбы и вверенной ему литературы. Ему нечего сказать, но он должен сказать, должен по должности.
В той или иной форме, более или менее осознанно (это уже зависит от его самоуверенности), ему приходит в голову мысль из андерсеновской сказки: «Может быть, я дурак и сижу не на своем месте? Нет. Этого не может быть! А что если посмотреть на прочитанную рукопись с точки зрения...» И тут происходит первое великое грехопадение. Редактор находит универсальное спасительное средство — панацею от подобных ситуаций, которой он, увы, будет пользоваться всю жизнь. Вместо столь необходимого для редактора непосредственного восприятия, т. е. нормального чтения, с его радостями, переживаниями, размышлениями и следующего за всем этим профессионального анализа, он приучается «исследовать» произведение с помощью некоей искусственной «точки зрения».
В детской литературе такой наиболее распространенной «точкой» является педагогичность. Заметим, что педагогичность эта не имеет никакого отношения к суждениям умного, опытного педагога или здравомыслящего родителя. Редактор, которому нечего сказать о рукописи, не старается вспомнить, как он читал книжку в детстве, или задуматься над тем, как живут его собственные реальные дети. Нет, он занимается сооружением неких причудливых конструкций, которые чаще всего начинаются со словосочетания «а вдруг». У него в голове возникают соображения самые удивительные, самые неожиданные. Читает он, скажем, стихотворение «Дай, дай!» для малышей — о девочке, которая плохо ест манную кашу, — и приходит в ужас: «Это же опасно! А вдруг, услышав такое, дети тоже станут отказываться от каши!»
Перед ним рассказ «Мы играем в Антарктиду» — милый, веселый рассказ. Но почему редактор насторожился? Он дошел до эпизода, где ребята вообразили, что их кошка — пингвин. «Пингвин» забрался на шкаф, и туда летят подушки. «Вредно! — решает редактор. — Непедагогично! А вдруг и другие мальчишки начнут бросать подушки на шкаф...»
Писатель М. А. Булатов рассказал мне, как была задержана известная русская народная сказка «Солнце, Месяц и Ворон Воронович» в его обработке. В сказке этой есть эпизод, где старуха пытается печь блины на голове своего старика. Редактор усмотрел в этом вредное для детей неуважение к старшим. Вообще, предугадать возможные соображения беспомощного редактора просто немыслимо.
Очень часто педагогическое мышление редактора устремляется на лексику. В рассказе молодого ленинградского писателя С. Вольфа «Вокруг дома на самокате» фраза «Здорово, девочки!» была заменена на «Здравствуйте, девочки!» В сказке молодой поэтессы Э. Мошковской есть строчки:
И бурак
Не дурак:
Бордовый пиджак
Купил,
Редактор потребовал устранить «дурака». Как же, а вдруг дети узнают из книжки это бранное слово! Непонятно только, почему так долго терпят в детской литературе сказку об Иване-дураке.
У той же Мошковской в другом стихотворении категорическое возражение вызвало слово «пузо». Аргумент был веский: «Вы же не хотели бы, чтобы ваши дети так выражались!» Есть, правда, у меня подозрение, что, оказавшись дома, глубокомысленный редактор, не мудрствуя лукаво, крикнет сынишке: «Ну, чего ты с голым пузом бегаешь!» И странно, мы не осудим его за это.
Среди спасительных редакторских точек зрения очень распространена политическая. Спору нет, в нашей по самому своему существу партийной литературе она очень естественна. Но какие «политические» соображения вдруг появляются у растерявшегося редактора! Это же карикатура на политику, ее дискредитация. В большинстве своем за подобными соображениями обнаруживается самое убогое, примитивное политическое мышление, и грустно бывает слушать, когда высказываются они писателям умным, политически зрелым. Но не будем воспринимать эти соображения всерьез: они лишь спасительное средство восполнить отсутствие замечаний по существу.
В рукописи отличной и нужной книги Анатолия Аграновского «Репортаж из будущего» была глава «Об английском короле, кирпиче и сборном железобетоне». В ней очень образно раскрывалось существо реорганизации промышленности, проведенной партией в нашей стране. Так вот, у редактора возникло опасение международных осложнений, и бедного безвластного английского монарха было предложено убрать. Что это как не карикатура?
А вот «политические» соображения, что называется, из свежей почты.
В некоем издательстве последнее время редакторы тщательно изгоняют из рукописей дачи и заборы, как пережитки мелкособственнической психологии. Той же участи подвергаются собаки, из тех соображений, что держат их чаще всего люди зажиточные. Перечень этот мог бы быть и продолжен.
Самым последним спасительным средством для редактора, которому нечего сказать, служит чтение рукописи с точки зрения дурака, в смысле: «Представьте себе, что это прочтет человек не умный». Это уже, так сказать, вершина редакторского глубокомыслия. Но я знаю немало случаев, когда серьезные люди, облеченные редакторской властью, пользовались этой аргументацией. И вообще, как вы поняли, все приведенные мною образцы редакторского глубокомыслия не выдуманы, а взяты из жизни.
Что касается профессиональных замечаний, то они, к сожалению, слишком часто сводятся к элементарной, школярской стилистике. Это те основы литературной практики [вероятно: правки], которым учат в институте и которые на практике у редакторов выражаются в замене повторяющихся слов синонимами и местоимениями. В применении к художественной прозе этот метод редактирования дает самые чудовищные результаты.
Помню, однажды молодой редактор принес мне для утверждения рукопись талантливых рассказов, подготовленных им к печати. Я просто не узнал этих прелестных вещей, которые так очаровали меня при первом знакомстве. А между тем правка была не столь уж велика. Просто редактор добросовестно постарался устранить повторяющиеся слова. А на этих-то повторах и держалась интонация. Магия исчезла.
Или другой пример. Как-то мне пришлось редактировать талантливую повесть, написанную по-русски человеком не русским. В ткани этой вещи, естественно, была масса грамматических неправильностей. Я прошелся карандашом по первым полутора листам, предлагая автору необходимые, на мой взгляд, стилистические исправления. Перечитал и что же — писатель исчез, обаяние его улетучилось. Пришлось примириться с большинством стилистических неправильностей, на которых зиждилась своеобразная наивность авторской интонации.
Что же говорить о стихах! Тут школярский профессионализм еще чаще приходит в противоречие с искусством.
Вспоминаю совещание у какого-то большого начальника. Присутствовали на нем редакторы из разных издательств. В разговоре я случайно упомянул слово «ритмы», и один из участников совещания мгновенно прореагировал на него, как на удар электрического тока. Видно, слово это доставило ему немало хлопот. «Мы с этими ритмами боремся», — категорически заявил он. Если этот милый человек непримиримо «борется с ритмами», то представьте себе, какую ярость должны вызывать у него перебивы ритмов, которые так красят современную поэзию, и сколько их он сумел устранить своей редакторской властью. Тут хочется заговорить о любви к литературе.
Как-то одна молодая редакторша попросила меня прочесть внутреннюю рецензию, которую она написала по заказу весьма уважаемого издательства. «Понимаете, — объяснила она мне, — первый заказ». Это была рецензия на рукопись довольно крупного поэта. Ознакомившись с результатами добросовестного труда моей знакомой, я пришел в ужас. В рецензии были отмечены как хорошие только слабые, газетные стихи, неизвестно зачем включенные старым поэтом в сборник. Все самые лучшие стихи рецензия рекомендовала из сборника изъять. Когда на следующий день я объяснил рецензентке такое странное положение дел, она с готовностью и даже с благодарностью приняла мою критику. Решено было исправить рецензию самым простым способом: поменять местами и судьбой хорошие и плохие стихи. Однако я, естественно, заинтересовался, так сказать, психологическим механизмом этой работы.
— Скажите, вы когда-нибудь раньше слышали имя поэта?
— Нет.
— А как вы относитесь к Маяковскому? Ведь рецензируемый поэт работает в той же поэтике.
— Знаете, честно говоря, я не умею читать Маяковского. Вот когда кто-нибудь читает его вслух, мне нравится. А сама никак не могу.
— Ну, а вообще, кого из поэтов вы любите?
После некоторой паузы, неуверенно:
— Пушкина.
— И часто вы его читаете? Так вот, для собственного удовольствия?
— Честно говоря, нет.
— Ну, а поэзию, честно говоря, вы любите?
— Да, знаете, наверное, нет...
Комментарии, я думаю, излишни. Но тогда мне, признаться, стало страшно за судьбу серьезного поэта, решавшуюся добросовестным, милым, но не имеющим никакого отношения к поэзии человеком.
Я только что много и страстно поминал школярскую стилистику. Пусть не поймут меня превратно. Я отнюдь не хочу предъявлять счет высшим учебным заведениям, готовящим редакторов. Там успешно учат многому нужному и в том числе литературной правке, применимой в газетной или журнальной статье. Но как научить человека чувствовать литературу, если самые чувства его не развиты! Наша школа дает много знаний, но, что греха таить, чувства, по существу, не воспитывает. А проверка способности чувствовать литературу условиями приема в вуз не предусмотрена. Да и как проверить ее? Сочинением? «Художественные особенности», «образ дворянина», «образ разночинца», «черты молодого человека нашей эпохи». Одно начетничество! — «Вы любите литературу?» — «Да». Но ведь в большинстве случаев это означает лишь любовь к чтению книжек. А разве можно стать полноценным редактором художественной литературы без одержимой влюбленности в нее, без способности чувствовать художественную ткань, без способности вибрировать от соприкосновения с прекрасным! На этой основе, уже потом, можно научиться анализировать взлеты и спады своего читательского интереса, волнения, характер возникающих размышлений и нащупывать за ними чисто профессиональные удачи и просчеты. Конечно, я не утверждаю, что у большинства молодых редакторов так уж неблагополучно обстоит дело с любовью к предмету своей профессии. Но, к сожалению, чаще всего она носит лишь зачаточный характер. Зачаточный? Значит, при наличии некоторой эмоциональной основы ее можно развить? Да. И здесь, как мне кажется, начинается самое главное — проблема воспитания редактора. Того самого редактора, который уже пришел в издательство, оказался наедине с рукописью и которому нечего о ней сказать.
III
Исходя из моей практики, я пришел для себя к твердому убеждению — решающим, если не основным, фактором воспитания молодого редактора является общение с писателями, совместная работа с ними и, прежде всего, институт внешней редактуры. Между тем в большинстве издательств, кроме «Советского писателя», прибегают к ней чрезвычайно редко.
Именно в творческом общении с настоящим профессионалом, мастером, у молодого редактора вырабатываются навыки мышления в искусстве. Больше того, его не может не заражать искренняя влюбленность в литературу, которой одержим его собеседник. Он привыкает вместе с ним радоваться чудесной строке, дивному прозаическому куску, каждому маленькому чуду, заключенному в талантливом произведении. Именно тут у него вырабатывается важнейшая черта — умение видеть достоинства вещи. Потому что именно это, а не умение видеть недостатки, составляет суть редакторского творчества. Именно тут открывается для молодого редактора возможность стать пестуном таланта. Открывателем дверей в литературу, а не барьером, стоящим у двери, под которым с превеликими трудностями можно пролезть или, с опасностью увечья, перепрыгнуть через него. Вообще, первые писатели, с которыми редактору приходится работать, играют в его жизни решающую роль. Это как с первой любовью: если она была у человека большая и красивая, он сохранит на всю жизнь способность к высокому чувству. Если не красивая, мелкая, больше всего шансов у него стать пустым и жалким циником.
Но что же в таком случае мешает нормальному становлению редактора? Ведь самая его работа заключается в общении с писателями. А препятствия, оказывается, есть. И не малые. Голова молодого редактора это — фигурально говоря — поле борьбы двух враждующих сил. Хорошо, одна из этих сил — писатель. А другая?..
Расскажу о разговоре, который как-то произошел между директором одного издательства и заведующим редакцией, несколько лет трудившимся под его началом. Аргументируя необходимость ухода этого своего работника «по собственному желанию», директор в качестве последнего, решающего соображения с трогательной убежденностью сказал: «Ну, поймите, вы же человек от литературы, а мы советское учреждение».
Не правда ли, интересная фраза в устах руководителя крупного литературно-художественного издательства? А между тем мысль сформулирована точно. Кто вы — литератор или чиновник? Кем должен быть редактор — литератором или чиновником? Нелепая дилемма, но она существует. О ней знают все, кто связан с нашей литературой, и не будем закрывать на нее глаза. Если ее иногда не замечают, то потому что она стала слишком привычной и кажется естественной.
Как-то однажды заведующая договорным столом (есть такая должность) с возмущением бросила мне фразу: «Не понимаю, вы работник издательства, а защищаете интересы автора!» Именно под знаком этой антитезы, при явном преимуществе на стороне чиновников, складывается нередко профессиональное мышление молодого редактора. Именно чиновник передает ему свою форму мышления, свои представления о механизме творческого процесса и воздействия литературы на читателя. Эти представления в высшей степени примитивны и, будучи усвоены, придают редакторскому мышлению своеобразную запрограммированностъ, как в кибернетической машине. Тут можно бросить реплику в споре, разгоревшемся недавно на страницах «Литературной газеты»: идеальный для чиновника редактор без заметного ущерба может быть заменен машиной. Без ущерба для чего? Для литературы? Впрочем, какое значение для чиновника имеет литература!
Деятельность чиновника, работающего в редакции, построена на чрезвычайном упрощении чужой и далекой ему литературной профессии. Помню, в одной из редакций, где мне довелось трудиться много лет назад, у заведующего на столе под стеклом лежал список ученых с раз навсегда утвержденными эпитетами: Ломоносов — гениальный русский ученый, Менделеев, Павлов — великие русские ученые, Сеченов, Мечников — знаменитые, Лебедев — известный и т. д. Мне скажут, что этот список под стеклом — явление единичное. А как с подобным списком в голове? В голове редактора? Ведь там очень многое аккуратно разложено по полочкам, имеющим самое отдаленное отношение к литературе. Да и как они могут быть иными, когда создавались и создаются людьми, к литературе никакого отношения не имеющими. Они создаются непрофессионалами, которых, скажем прямо, слишком много втянуто в издательский процесс.
У нас, по-моему, даже как-то утрачивается представление о том, кто же может судить о рукописи. Приходит письмо читателя (а мы сделали культ из писем читателей), полное самых наивных и нелепых соображений о книге, и все немедленно настораживаются. Начинают обсуждать. Потом решают не дразнить гусей и, вместо того чтобы объяснить невежественному корреспонденту его невежество, стыдливо пряча глаза, пишут ему, что он «справедливо обратил внимание» и т. п. Хорошо еще, если при этом не делают каких-либо организационных выводов. Потому что и в самом издательстве таких наивных читателей не мало, и должности они подчас занимают ответственные.
Как-то в издательстве «Детский мир» готовили к печати книжку для малышей молодого ленинградского писателя Е. Рейна «О жаркой Африке и Сладкой фабрике». Маленькая сказка, чуть-чуть чуковская, о зверях — льве Симбе, мудрой обезьянке, глупом попугае, сварливом крокодиле, — которым очень-очень жарко. Настолько жарко, что у крокодила, лежащего в реке, вода закипела во рту и из ноздрей пошел пар, как из чайника. Звери зовут на помощь своего друга, негритенка Мика, и просят, чтобы он разузнал, как делается мороженое. Мик отправляется в путь, посещает Страну Молока, Страну Фруктов, Страну Сахара, Страну Холода и привозит изнемогающим от жары друзьям рецепт мороженого. Вот и все. А теперь попробуйте угадать, какое замечание было высказано по этому поводу вполне ответственным работником. — «Неужели в Африке, сбрасывающей цепи колониализма, нет других проблем, кроме мороженого!» Не правда ли, мило! Но напомню, от этого человека зависит прохождение рукописи, и тогда это уж не так мило.
Как возникают подобные соображения?
Тут мы опять возвращаемся к редактору, которому нечего сказать о прочитанном, к пресловутой «точке зрения». Вот, оказывается, где следует искать источники этой формы мышления! А если учесть, что человек этот не один, что из вышестоящей издательской инстанции, случается, приезжают люди, столь же нетронутые в смысле профессиональном? Ведь именно они, вместе взятые, оценивают работу редактора, подсказывают ему критерии.
«Воздух звенел» — написано в рукописи. «Воздух не может звенеть», — терпеливо и убежденно объясняет начальство редактору. Что это? — Элементарная эмоциональная глухота. Этих людей в свое время школа не научила образному мышлению, они глухие, но они по положению должны судить поющих и учить этой странной работе других. В силу их должности глухота их оказывается заразной. Сами того не сознавая, чиновники, работающие в литературных учреждениях, воспитывают себе подобных. Если дать им волю, количество эмоционально глухих и эмоционально безграмотных людей будет увеличиваться, не знаю уж, в арифметической или в геометрической прогрессии. Явление это опасное, и прежде всего потому, что мы строим коммунизм — общество больших, красивых, полноценных, гармоничных людей. У этих людей будущего, которых мы воспитываем уже сейчас, должны быть широко раскрыты глаза и уши для прекрасного. А это нельзя сделать без того воспитания чувств, которое творят литература и искусство. Чтобы помочь литературе выполнять эту благородную миссию, надо не давать редакторам приобретать навыки, критерии чиновничьего мышления. Между тем в самой издательской практике уже создано достаточное количество правил — писаных и неписаных, — положений, более или менее узаконенных, толкающих молодого редактора на порочный путь.