Столковаться между собою авторам и редакторам бывает трудно. Авторы с негодованием говорят о самовластии редакторов, об их нежелании считаться с индивидуальностью писателя. Редакторы с раздражением говорят о диком самолюбии авторов, отстаивающих неприкосновенность самых своих неудачных строчек. Несколько легче находится общий язык, когда автору приходится редактировать чужое произведение или когда редактор сам оказывается в положении редактируемого автора. Тогда автор начинает признавать, что редакторская работа над многими произведениями совершенно необходима, а редактор убеждается, как бесцеремонно и неумело вмешиваются порою редакторы в работу автора.
Здесь речь идет исключительно о художественной редактуре, о работе редактора над исправлением стиля художественного произведения, его композиции, характеристик и психологии действующих лиц и т.п. Я совершенно не касаюсь политической редактуры. Она имеет свои требования, свои нормы, и к ним нужно подходить с совсем особым критерием.
Факты говорят больше, чем общие рассуждения. На личном своем примере я хотел бы показать, до каких пределов способно доходить самовластие некоторых редакторов и их неуважение к работе писателя.
Месяцев пять назад редакция журнала «Тридцать дней» обратилась ко мне с просьбою дать журналу небольшой рассказ. Я дал «невыдуманный рассказ» из времен гражданской войны1 о некоем действительно существовавшем партизане Тузе, бывшем батраке, прекрасном командире, но переметной суме, то примыкавшем к красным, то изменявшем им. Редакция познакомила меня с некоторыми исправлениями, которые она хочет сделать в рассказе. Исправления были преимущественно в таком роде: у меня было: «она выстрелила ДВА РАЗА из револьвера»; редакция поправила: «она выстрелила ДВАЖДЫ из револьвера». Я возмутился и категорически потребовал в рассказе ничего не изменять. Редакция по телефону извинилась и заверила меня, что рассказ будет напечатан в доставленном виде.
Вышел номер второй журнала с рассказом. Он оказался основательнейшим образом переработанным стилистически. Со строгостью учителя, твердо усвоившего все правила школьной грамоты, редактор следит за тем, чтобы все было написано, «как принято». Вплоть даже до расстановки слов. У меня, напр.: «и мимо него прошла в ревком»; исправлено: «и прошла мимо него в ревком». У меня: «в дивизии с почетом приняли Туза»; исправлено: «в дивизии Туза приняли с почетом». Ничего не полагается писать сокращенно. «Очевидно (вставлено: что) он их предупредил». «Семен послал в дивизию телеграмму (вставлено: о том), что Туз — бандит». Туз перехватил (вставлено: эту) телеграмму«. Редактора неудержимо тянет к банальнейшим газетным оборотам. У меня: «При таких настроениях Туза удалось его немножко обработать». Редакция переделывает: «Эти настроения Туза были учтены. Его удалось» и т.д. Редактор ухитряется устранить из описания именно то, что составляет самую существенную его часть. В описании наружности Туза я говорю: «Странные у него были глаза: ресницы бледно-желтые, а из-под них загадочно глядели черные, таинственно-умные, как у свиньи, глаза». Слово «умные» выкинуто, а в нем-то ведь вся и суть. Также и дальше: «А умные свинячьи глазки тайно смеются про себя». Переделано: «А свинячьи глаза Туза посмеиваются». У редактора так и зудит рука переделать каждую фразу по-своему. «Дивизионные пели Тузу дифирамбы: великий полководец! Тобою держится советская власть!» Редактор исправляет: «Там Тузу пели всяческие дифирамбы: ты, мол, герой, ты, мол, и такой, и этакий!» И наконец — геркулесовы столпы безвкусицы. «С генералами и офицерами Туз расправился зверски. Всех их запрягли в тачанки и стали на них кататься, нещадно хлеща кнутами, пока те не попадали». Вместо «те» поставлено «беляки». Спасибо еще, что уж не прямо: «белогвардейская сволочь»! Как бы это было уместно по отношению к людям, насмерть засеченным кнутами озверелых бандитов! В рассказе действует, между прочим, хорошая советская девушка по имени Маруська-Кацапка. Редактор благонравно переделывает ее в Марусю. Увы! Бойцы гражданской войны не были так благонравны и называли девушку Маруськой. Печально, но факт, и скрывать его не к чему.
Редактор, можно сказать, потрудился в поте лица. Рассказ занимает всего три страницы с небольшим, а в нем сделано по подсчету сто сорок две поправки!2 В результате я совершенно не могу признать рассказа своим, — такой пошло-банальный стиль придан ему редакторскою обработкою.
По своим размерам и по своей бесцеремонности работа редакции «Тридцати дней» представляет из себя нечто выдающееся. Но никак нельзя сказать, чтоб она являлась чем-нибудь совершенно исключительным.3 Несколько лет назад, к столетней годовщине Пушкина я писал для Детиздата биографию Пушкина4. Сдал. Приезжает ко мне сотрудник издательства, которому издательство поручило редактировать мою работу. Сообщает, что кое-что нужно переделать, кое-что выбросить. Развертываю рукопись. Вся она испещрена пометами редактора. Я, например, пишу: «Получаешь как будто личное оскорбление, читая эти высокомерные запросы и выговоры, обращаемые тупым жандармом (Бенкендорфом) к великому поэту, словно к озорному мальчишке, с которым нечего стесняться». — Это нужно выбросить. — Почему? — «Да так как-то... Ни к чему. И без этого понятно». И длинный ряд подобных же замечаний и требований. Всякая фраза, сколько-нибудь выходившая из рамок стандартных выражений, вызывала его возражения. Только после моего категорического ультиматума издательству я добился права писать так, как пишет Вересаев...
Я печатался у Короленко, печатался у Горького. Никогда они не изменяли у меня ни одной фразы. Это происходило не потому, что в целом ряде случаев они не могли бы предложить исправлений, от которых вещь безусловно бы выиграла. Но они были люди глубоко культурные и признавали, что, достигши известного уровня, писатель сам отвечает за себя перед читателем. Некоторые из нынешних редакторов эту ответственность перекладывают на себя и не стесняются делать исправления, которые только они считают улучшающими произведение.
Два еще слова о рецензентах. Не о тех рецензентах, которые пишут рецензии в журналах и газетах, а о тех, которым редакторы передают свои функции, предоставляя им решать, печатать данную вещь или нет. В 1935 году я предложил Государственному издательству5 для издания мои воспоминания; первая их часть, «В юные годы», выдержала уже несколько изданий, вторая, студенческие воспоминания и воспоминания литературные (о Льве Толстом, Чехове, Короленко и др.), нигде еще напечатаны не были6. Тогдашнее руководство Госиздата согласилось издать вторую часть книги, первую же решительно отклонило, опираясь на заключение О. Резника7, которому редакция поручила дать отзыв о книге. В отзыве этом Резник писал: «Какой общественно-литературный интерес может представлять в настоящий момент переиздание книги „В юные годы“? Эта вещь узкобиографична и интимна. Написана крайне разбросанно и литературно серо. Автор сам пишет, что он не заботился об отборе материала и его последовательности, и писал, что вспоминалось8. Может быть, вследствие этого, „Юные годы“ наводнены таким количеством патетических родословных рассуждений (см. страницы такие-то), пиететно-восторженных замечаний о религии (см. стр.) и патриотических восторгов (см. стр.), что их воспитательное влияние на современную молодежь весьма сомнительно, а может быть, и вредно. Ряд страниц книги носит отпечаток скабрезности... Книга требует коренной переработки и сокращения минимум наполовину».
Я с интересом стал отыскивать в книге указанные рецензентом страницы, наводненные, по его уверению, всякого рода непозволительными восторгами. Вот что оказалось. «Патетические родословные рассуждения»: два десятилетних мальчика хвалятся друг перед другом своими родословиями. «Пиететно-восторженные замечания о религии: мальчик ходит ко всенощной, чтобы увидеть любимую девочку, и церковные молитвы звучат для него, как любовные гимны в честь его возлюбленной. «Патриотические восторги»: мальчик мечтает стать фельдмаршалом и завоевать Турцию. Я настаивал, чтобы дали книгу другому рецензенту. Тогдашняя редакция решительно мне отказала, заявив, что согласна с Резником. Не было смысла печатать вторую часть без первой, и я потребовал книгу обратно. Это их несколько смутило, и книга была передана на рецензию другому сотруднику, недавно умершему И. И. Варшавскому. Варшавский проделал большую работу — отыскал многочисленные журнальные отзывы о книге «Юные годы», один благоприятнее другого, показал, что нигде в книге «сам» я не сознаюсь, что писал ее кое-как, вскрыл полную лживость первого рецензента. Только тогда наконец редакция приняла к изданию книгу целиком9.
Подходило пятьдесят лет моей литературной деятельности. Издательство предоставило в мое распоряжение шестьдесят листов для «избранных сочинений». Я подобрал материал. Отдан он был на рецензию тому же О. Резнику. Резник произвел в нем полный разгром. Такой-то рассказ неинтересен — выбросить. Такая-то повесть производит мрачное впечатление — переделать конец. Такой-то рассказ — чистейшая мистика. Рассказ «За гранью» — выбросить, так как в нем описываются предсмертные переживания полковника царской службы (Андрей Болконский тоже был полковником царской службы). Рассказ «Лизар» можно поместить после тщательной обработки. А об этом рассказе вот что писал А. П. Чехов в 1903 году Суворину10: «Вы читаете теперь беллетристику, так вот почитайте кстати рассказы Вересаева. Начните с небольшого рассказа „Лизар“. Мне кажется, что вы останетесь очень довольны». Кому верить — А. Чехову или О. Резнику? Книга «Избранных произведений»11 так в общем и вышла по отбору, произведенному Резником. Лишь путем обращения в высшую инстанцию мне удалось добиться, что выпущена была еще отдельная книжка с рассказами, выброшенными Резником12.
Случай этот характерен вот в каком отношении. Всякий, конечно, вправе иметь свое мнение о писателе, хотя бы оно шло вразрез с огромным большинством других мнений. Но одно дело, когда человек высказывается как критик, и совсем другое, когда он высказывается как редактор или замещающий его рецензент. Самый уничтожающий отзыв критика — это лишь единичный голос среди других голосов и сам по себе совсем не страшен для сколько-нибудь обстрелянного писателя. Но когда этот единичный голос становится единственным голосом, когда ему дается власть отрезать писателя от читателя, то это страшно. Здесь требуется исключительная широта и терпимость, здесь, чтобы отвергнуть книгу, требуются более основательные причины, чем субъективное мнение данного редактора или рецензента, игнорирующее все многочисленные отзывы противоположного характера.
У меня за плечами больше пятидесяти пяти лет литературной работы, у меня есть некоторое имя, я имею возможность предъявлять ультиматумы, — и все-таки вот сколько приходится преодолевать препятствий, глупых и ненужных, чтоб отстоять свое право писать по-своему или добиться напечатания своей книги. С писателями же молодыми, еще не имеющими имени, иные редакторы уж совершенно не церемонятся. Писатели могли бы много рассказать о производимых над ними операциях характера чисто анекдотического.
Это бесспорно: редакторская художественная правка часто совершенно необходима — и рукописей начинающих писателей, и халтурных рукописей писателей опытных. В общем, однако, редакторы должны быть гораздо терпимее, культурнее и шире, чем многие из нынешних редакторов. Искусство живет и движется вперед исканиями и новаторством. Все крупные художники, начиная с Пушкина и Гоголя и кончая Блоком и Маяковским, были искателями и новаторами, все они вызывали в свое время недоумение и раздражение у людей «с установившимися взглядами». А какие возможны искания, какое возможно новаторство, если над писателем стоит человек готового стандарта, точно знающий заранее все слова, в которые должна отливаться мысль, точно знающий, в каком порядке нужно расставлять слова, считающий необходимым прибавлять к слову «телеграмма» слово «эта», хотя совершенно ясно, что речь идет об «этой» телеграмме? Больше того. Где искания, там и ошибки. Очень редко бывает так, что человек начал искать — и тотчас же нашел. Нужна терпимость к тому, что со стороны кажется ошибкой, а в действительности является необходимой стадией органического роста художника. До чего в этой области нужно быть осторожным и терпимым, показывает пример с Тургеневым13. Уж на что был чуткий художник, на что был культурный человек, — а как он исказил Тютчева и Фета, редактируя их стихотворения, сколько нового и дерзко оригинального вытравил из них, сообразуясь со своим вкусом!
Но в таком случае необходимо значительно ослабить художественную ответственность, которую сейчас несет редактор14. Ответственность эту необходимо переложить на авторов. Сейчас принято у критиков: разнесут автора, а потом ядовито отмечают: «редактором книги является такой-то. Чего он смотрел?» Если ответственным является редактор, то, естественно, он будет пропускать только то, что соответствует его собственному вкусу. Как бы мог Тургенев взять на себя ответственность за те дикие, с его точки зрения, нарушения поэтических канонов, которыми были полны стихи Тютчева и Фета?
Представим себе, что к современному редактору — чуткому, с тонким, но уже вполне сложившимся вкусом — приходит новый молодой Маяковский и приносит нечто вроде «Облака в штанах», но только еще более дерзкое, к чему читатели совершенно еще не привыкли. Редактор чувствует, что вещь — оригинальная и талантливая, но она глубоко претит его вкусу, и он никак не может взять на себя ответственность за нее. Вправе ли он, несмотря на это, допустить книгу к печати? Не только вправе, но обязан. А несет ли он за нее ответственность? Нет. Ответственность несет автор.
Статья печатается по двум сличенным друг с другом экземплярам авторизованной машинописи, находящимся в ЦГАЛИ [ныне РГАЛИ] (фонд 1041 — вересаевский — оп. 1, ед. хр. 24, лл.18–26 и тот же фонд, оп. 2, ед. хр. 2, лл. 1–9). Машинопись на неполных девяти страницах. Все правки — чернилами, рукою Вересаева. Важнейшие упоминаются в наших сносках.
Статья цитирована в заметках Ю. Бабушкина «Работа В. Вересаева над коротким рассказом» в журнале «Вопросы литературы» (1960. № 7. С. 201) и во вступительном очерке того же автора — «В. Вересаев(1867–1945)» — к собранию сочинений писателя в пяти томах (т.1. М.: Правда, 1961. С. 40).