конечно, судят,
Только побежденный
не судим.
Арсений Несмелов
«Через океан»
Как оценить старания побежденного? Представьте, что человек, никогда не учившийся игре на фортепьяно, все-таки садится за него и некие звуки из инструмента извлекает, а потом вы должны поверить, что прослушали «Лунную сонату». И нет в этом никакого злого намерения — человек искренне верит, что это «Лунная соната» и была. Победа это или поражение? Нет, это просто полное отсутствие результата.
Хорошим по нынешним временам тиражом в три тысячи экземпляров издан московской «Радугой» «Фауст» Иоганна Вольфганга Гёте — впрочем, только первая часть [Гёте И. В. Фауст : Трагедия. Часть первая / пер. с нем. О. Тарасовой; предисл. Т. Датченко. М.: Радуга, 2003. 384 с.]. Гёте здесь — на левых, четных страницах книги. А на правых — нечто, что аннотация издания предлагает считать переводом Ольги Тарасовой, который звучит «современно, свежо, раскованно». Даже не могу спорить с такой характеристикой, разве что вынужден сообщить: то, что опубликовано на правых, нечетных страницах издания, ни в коей степени переводом «Фауста» Гёте не является. Это собственный «Фауст» Ольги Тарасовой, почему — скажу ниже.
В принципе такой метод полноправен. «Сцена из Фауста» Пушкина — «Мне скучно, бес...» — никакого отношения к Гёте тоже не имеет. Первый русский «Гамлет», созданный А. П. Сумароковым с помощью собственной фантазии, кое-каких мыслей, почерпнутых из французского перевода Шекспира и александрийского стиха, почти никакого отношения к оригиналу Шекспира не имеет, чем Сумароков и гордился. «Фауст» к тому же живет в литературе независимо от Гёте — от пьесы Марло до книги Клауса Манна; не забыть бы еще и гениального «Фауста» Николауса Ленау, дождавшегося у нас издания лишь в убогом переложении А. Луначарского.
Т. Ф. Датченко, автор предисловия к книге Гёте и Тарасовой, пишет в предисловии: «Не будем сравнивать перевод О. Тарасовой с имеющимися. Архаичность Н. А. Холодковского („бродячий схоласт“, „фиал“, „розан молодой“), вольный стих Б. Л. Пастернака („И поцелуи напропалую, И упоенье самозабвенья, И синева“) являются их особенностями. Тем более что в своей работе переводчица опирались не на предшественников, а исключительно на оригинал». Ой ли?
Возьмем хотя бы такую мелочь, как то, что в немецком языке вплоть до Иоганнеса Роберта Бехера не существовало неточной рифмы. А в переводах классики нет ее и теперь. Уже первые четыре строки «Фауста» Ольги Тарасовой содержат такое пленительное двустишие (среднее, обрамленное опоясывающими мужскими рифмами): «Вы оба, вам со мной дано / Бывало горе знать по-братски, / Скажите, для земель германских / Чем наше дело стать должно?»
«По-братски — германских» — не то что плохая рифма, это разве что отдаленный ассонанс. В оригинале, чтоб не было сомнений, зарифмованы слова «beigestanden — Landen», рифма видна даже человеку, не разумеющему по-немецки, никакой науки о дифтонгах и опорных согласных не изучавшему. Может, это дань современности? Помилуйте, современная рифма в русском языке (у тех поэтов, кто еще в бездну верлибра не сверзся) изысканна даже в своей неточности. Стояло бы тут какое-нибудь «молюсь — моллюск», я бы и голоса не подал. А в наличии не современная, а всего-то бедная-пребедная попытка хоть как-то склеить строки.
Отлистаем страницы — посмотрим в начало «Пролога в театре», в знаменитый «Пролог на Небесах», именно там внимательный читатель или зритель узнаёт, что Мефистофель — бес вообще-то мелкий. Господь его не только врагом своим не считает, но даже не стесняется обвести вокруг пальца: бес получает Фауста «в аренду» до его смерти, а после оной — по букве договора — душа ученого так и так принадлежит Богу, и больше никому. «Взор ангелам дарует силы, / И тайны не спадает сень, / Творенья высшие едино /Велики, словно в первый день».
В оригинале, между прочим, первая и третья строки увенчаны словами «Stärke» и «Werke», а это рифма по-немецки еще и изысканная: в ней соблюдено требуемое немецкими правилами «разногласие», ибо «а умлаут», оно же примерно наше «э», зарифмовано с простым нейотированным «е», опорная же согласная, вызывающая у немецкого читателя смех, отсутствует. Не кажется ли господину читателю, что «силы — едино» все-таки не рифма? Если вы упорно считаете это рифмой, то, как говорил незабываемый булгаковский герой, «поздравляю вас, гражданин, соврамши!»
Ладно, что я все тут к рифмам придираюсь. Может, дальше все хорошо пошло, а это так, разминка была. Ну, перелистаем. В кабачке Ауэрбаха Мефистофель поет знаменитую песню о блохе. У нас она традиционно известна благодаря музыке Модеста Мусоргского, который использовал в качестве текста перевод А. Струговщикова: «Жил-был король когда-то / При нем блоха жила. / Милей родного брата / Она ему была. / Зовет король портного: / Послушай ты, чурбан! / Для друга дорогого / Сшей бархатный кафтан!».
Более поздним переводчикам приходилось создавать свою версию. У Н. А. Холодковского, к примеру, находим такое: «Жил-был король когда-то, / Имел блоху-дружка; / Берег блоху, как злато, / Лелеял, как сынка. / Вот шлет король к портному, / Портной пришел сейчас, / Сшей плащ дружку родному, / Да брюки в самый раз».
Увы, не нашлось ни нового Мусоргского, чтобы написать новую музыку, ни нового Шаляпина, чтобы песню на эту музыку спеть. А было-то совсем неплохо.
Б. Л. Пастернак был поэтом иного масштаба и понимал, что брать даже интонацию у предшественников негоже. Ну и перевел: «Жил-был король державный / С любимицей блохой. / Он был ей друг исправный, / Защитник неплохой. / И объявил он знати: / Портному прикажу / Ей сшить мужское платье, / Как первому пажу».
Надо отметить, кстати, что брюки в оригинале все-таки есть. Их не было у Струговщикова, пропали они у Пастернака. Но у Холодковского были.
А в переводе — на этот раз назовем его так — Ольги Тарасовой мы обнаруживаем: «Жил-был король когда-то, / Король с блохой дружил. / Наследником и братом / Он так не дорожил. / Зовет портного к трону, / Портной тотчас пришел: / Ты другу дорогому / Сшей брюки и камзол!»
Мог бы привести еще десяток вариантов, но когда доказательств такого рода слишком много, они начинают напоминать классическое «Служил Гаврила хлебопеком». Уж не говорю о том, что Мусоргских и Шаляпиных нынче опять неурожай, времена такие. А вот теперь, читатель, попробуй поверить, что «в своей работе переводчица опиралась не на предшественников, а исключительно на оригинал», как пишет автор предисловия. Опиралась, да еще как. Разве что рифму искалечила, но таков и весь «перевод», а в остальном — перед нами образец того, что профессионалы называют интонационным плагиатом.
Вывод один: переводчика, не принявшего законов сложившейся в России школы поэтической техники, переводчиком не называют. «Ложь отличается от правды тем, что не является ею», — говаривал Станислав Ежи Лец. И никакого перевода Ольги Тарасовой из Гёте пока что не существует.