О редакторской манере работы своей жены Софьи Дмитриевны Разумовской

...Однажды долгим ялтинским вечером под колоннадой старого писательского Дома Виктор Шкловский в многолюдной компании, вспоминал, как Туся [домашнее имя С. Д. Разумовской] «изобрела» для него детскую книгу о художнике Федотове:

— Н-н-ну, вот история такая. Ваш редакторский абсолютизм был просвещенным. А мы, зайцы, не должны были бегать с фонарями.

СД [Софья Дмитриевна] однозначно, но едва ли справедливо истолковала «зайцев» и «фонари»: иносказание имело тот смысл, что подстреливать грешащих писателей труда не составляло — их прегрешения сами светились на поверхности рукописей. По ее лицу было видно, что она оскорбилась, но воли чувству не даст: на людях она никогда «не заводилась». Через полчаса в парке жертвой стал я:

— Ты не понимаешь укусов Шкловского. Не тебе ли он сказал, что «выдумал когда-то Каверина», а тот не может ему этого простить? Так вот — сам Виктор Борисыч не может мне простить, что я для него «выдумала Федотова»! Эти фонари у зайцев он блестяще придумал еще до войны, когда один проворовавшийся завхоз построил себе дачу не по средствам и был арестован. А теперь повторяет свое mot [остроту, острое словцо] — не к месту, но с недобрым намерением. Иди — ступай в его объятья! Ты — заяц без самолюбия...

И многое еще в этом ключе. И наконец — побивающее камнями:

— Пастернак недаром мне говорил, что Шкловский изменчив. Он его любил, но побаивался. Тебе бы хорошо это помнить!

— Черт возьми, Ту, ну будь немножко терпимей! Он же восхищенно похвалил твое редакторство за просвещенный абсолютизм! Это не каждому придет в голову.

И тут в ответ внезапная улыбка: — Похвалил? Но это же всего только правда...

Думаю, что вернее было бы назвать ее абсолютизм уютно-беспощадным. Своему редакторству она отдавалась, как другие женщины — круглосуточному материнству. Она не служила редактором. Она служила литературным судьбам. И в состав этих судеб для нее входило все жизнеустройство подданных. И те, чьи рукописи она привечала, стремительно становились ее домашними друзьями.

К застольному или диванному обсуждению поступков героев и сюжетных ходов то и дело примешивались доверительные — вполголоса — исповеди о семейных злоключениях, влюбленностях, изменах, ссорах, примирениях, безденежьи, надеждах, рождениях и смертях. И тогда к ее редакторскому деспотизму примешивался деспотизм этический — тоже совершенно домашний. Она, грешница, не судила грешных, но неумолимо заставляла искать достойные выходы из безвыходностей. С ней хотелось разговаривать без притворства: она — понимала!

И, право, не знаю, о чем словоохотливей и чаще говорили с нею ее любимцы послевоенных лет, — Вера Панова, Виктор Некрасов, Галя Корнилова, Юра Трифонов, Петр Вершигора, Эмик Казакевич, Ира Велембовская, Вася Аксенов, Юля Крелин, Андрей Битов, Родион Ребан, — о придуманной жизни своих героев или о своей непридуманной жизни?

Так было всегда. Так было и во второй половине 30-х, когда совсем другие «любимцы довоенных лет» исповедовались у нее в Последнем переулке [тогдашнее расположение редакции «Литературной газеты», где работала С. Д. Разумовская] и дома. И я неловко выразился, сказав, что она «подошла» к полудомашней атмосфере довоенной Литгазеты. Она-то и оказалась самым щедрым источником той атмосферы — ее озоном.