Андрей Николаевич [Телешов] мне сочувствовал, — в это же время проходила по редакторским мытарствам и его книга: «Вашу неудовлетворенность я не только почувствовал, но почти даже и предугадал. И мудрено ли, если десяток лет сам неугасимо терзаюсь в пыточных изощрениях досужих редакторов, стремящихся подменить мою работу (какая она ни есть) на свой салтык, истребить меня и подать читателю что-то газетно-безликое, бесцветное, безъязычное, выправив все то, что Лев Толстой называл „чуть-чуть“, которым отличается искреннее и сколько-нибудь самобытное от трафарета и угодливости... У семи нянек... или хотя бы у двух-трех редакторов ребенок вырастает не тем, каким думал выпустить его на суд взыскательного читателя не менее взыскательный к своим опусам художник. Эти редакторы, не постигающие и крупицы своей вины, огромности своего преступления, представляются мне прямым социальным бедствием.
Вас угнетает один. Сколько учителей у меня, научающих говорить на языке, воспринятом от колыбели, или, что еще страшнее, доказывающих, что исторический, литературоведческий портрет надо писать по-китайски, без теней, петь акафисты и завершать нимбом...»