В статье «Вербицкая» я попытался определить жанровые приметы так называемой «дамской повести». Теперь, через полвека, мне приходится вернуться к этой теме, так как она вновь дебатируется в современной печати (Наталья Ильина. К вопросу о традиции и новаторстве в жанре «дамской повести». Опыт литературоведческого анализа. // Новый мир. 1963, № 3; Л. И. Скворцов. В жанре дамской повести // Русская речь. 1968. № 1).
________
Был ли мужчиной Гомер? Нет, Гомер был, несомненно, женщиной. Об этом я прочитал еще в девятнадцатом веке в книге известного утописта-сатирика Самюэла Батлера-младшего. Не сочинила ли «Одиссею» одна из девиц, купавшихся на взморье с Навсикаей?
Теперь настала очередь Шекспира. Уже столько веков тысячи шекспироведов всех стран и народов ошибочно считали британского барда мужчиной. И лишь теперь — в январе сего года — молодой московский лингвист выступил с ученой статьей, где сделал смелую попытку доказать, что автор «Ромео и Джульетты» был женского пола и сочинял (вернее: сочиняла) дамские сонеты и пьесы.
Статья так и называется «В жанре дамской повести».
Главным признаком дамских писаний ученый считает «смешение интеллектуальных и чувственных начал у героев», с явным преобладанием чувственных, причем мужчины в этих типических дамских писаниях толкуют главным образом о женщинах, женщины — «ясное дело» — о мужчинах.
Этот критерий вполне применим к знаменитой шекспировской пьесе «Напрасные усилия любви». Нельзя сказать, чтобы в ней не было интеллектуальных моментов, но «чувственных начал» куда больше. Лишь только в пьесе появляются четыре девицы, они, слегка потолковав о посторонних вещах, начинают без конца рассуждать об усатых красавцах Фернанде, Бироне, Лонгвиле, Дюмене. Этой единственной темой поглощены все их мысли и чувства.
А мужчины, со своей стороны, едва познакомившись с девицами, начинают говорить лишь о них, — о их телесных недостатках и прелестях.
А если это так, если определение специфики «дамского жанра» применимо и к произведениям Шекспира, это значит, что либо Шекспир был переодетая дама, либо предложенное нам определение «дамского жанра» — неверно, и я не сомневаюсь, что добросовестный автор сам же признáет свое заблуждение.
Нельзя сказать, чтобы другие приметы дамских повестей и романов были вполне безошибочно подмечены им. Он, например, полагает, что такие речения, как «длинная шея», «озабоченные глаза», «продолговатые руки», «блестящая лысина» могут быть написаны только дамским пером. К сожалению, эта вторая примета тоже не подтверждается фактами, ибо мириады подобных речений встречаются в любой из мужских повестей — от Льва Толстого до Сергея Залыгина.
Вообще напрасно ученый филолог в качестве типического образца дамской повести счел нужным представить читателям недавнее произведение И. Грековой «На испытаниях». Так как эта повесть нисколько не дамская, ему поневоле приходится приписывать изучаемому жанру такие черты, каких там нет и никогда не бывало. Найдя, например, у Грековой на разных страницах повести три упоминания о женской груди, а также о некоей круглоплечей гражданке и о купальщике, лежащем на пляже, исследователь решил, что дерзновенная эмансипация плоти и есть коренная особенность типической дамской повести.
У Грековой действительно встречаются образы, чуждые салонного жеманства и чопорности, но напрасно исследователь так тщательно выписал все эти образы один за другим и составил, так сказать, их каталог. Этим ему все равно не удалось доказать свой третий ошибочный тезис, будто тяга к непристойности образов есть характерная черта дамской повести, — ибо дело обстоит как раз наоборот.
Слово «дамы» у нас в стране осудительное, бранное слово. По нашим представлениям, это пошлячки, лицемерно ратующие за салонную чопорность. Вспоминаю, как дружно восстали они против слова штаны в знаменитых стихах Маяковского: «достаю из широких штанин», «облако в штанах» и т. д., подобно тому как их прабабки считали скабрезными те строки «Евгения Онегина», где поэт признается, что для него «прелестны» и «женские ланиты», и «грудь». Слово «грудь» казалось и кажется им таким одиозным, что недавно одна из них выразилась о своем годовалом младенце:
— Я кормлю его бюстом.
Ученый с явным неодобрением цитирует в повести каждую строчку, где Грекова пишет «грудь», а не «бюст». Никак не понять, почему в таком случае не причислил он к авторам дамских писаний и Алексея Максимовича Горького, который в одной своей статье написал, к негодованию ханжей, как некая женщина потряхивала «десятифунтовыми грудями», а другая обнажала свою левую грудь «с огромным соском», а третья, коротконогая, была «с большими грудями» и т. д.1 Я, конечно, не стал бы заниматься такой дикой и бесплодной подборкой цитат, но меня обязывает к этому пример нашего молодого ученого.
Вообще, кому же неизвестно, что писатели, наиболее отклонившиеся от канонов «пристойности» — и Апулей, и Овидий, и Боккаччо, и Чосер, и Уичерли, и Уолт Уитмен, вплоть до Баркова и Лонгинова, — были все до одного представителями ярко выраженной мужской литературы, которая в данном случае является прямой противоположностью дамской, и что все знаменитые порнографы мира были — и это очень типично — мужчины.
Характеризовать то или иное явление такими свойствами, которые прямо противоположны реальной действительности, — здесь уже не то, что ненаучность, а явная и откровенная антинаучность. Подмена логического мышления — фантастикой. И мне особенно горько, что автором этой антинаучной статьи оказался такой дельный лингвист, как Л. И. Скворцов. Не так давно он (совместно с другим ученым — Л. П. Крысиным) составил очень полезную книжку под редакцией покойного С. И. Ожегова — «Правильность русской речи», написанную умно и талантливо. В разных лингвистических журналах и сборниках я с удовольствием встречаю его статьи и заметки о русской лексике двадцатого века. Его вдумчивая статья «Об оценках языка молодежи (Жаргон и языковая политика)» вносит много ясности в эту трудную и сложную тему.
И вдруг такая измена себе самому! Словно для того, чтобы окончательно дискредитировать антинаучные приемы своей критики, исследователь выдвинул еще один столь же несостоятельный тезис, будто признаком дамской повести являются обильные насмешки над языковыми погрешностями, встречающимися в речи псевдокультурных мещан. Нужно ли доказывать, что и это утверждение находится в таком же кричащем противоречии с действительностью, как и прочие высказывания автора?
Резкие выступления против неправильностей обывательской речи присущи не дамской повести, а раньше всего многим отличным статьям Льва Скворцова.
Почему же, спрашивается, серьезный лингвист допустил столько вопиющих ошибок в своем специальном исследовании? Не потому ли, что это — совсем не исследование и лингвистики здесь нет никакой? Здесь у него другая специальность: специальность литературного критика. А так как в этой специальности он новичок, новобранец, — мудрено ли, что на первых порах он оказался не в силах справиться со своею задачею.
В качестве литературного критика я работаю в нашей печати без малого семьдесят лет. У меня есть некоторый опыт, и потому я позволяю себе на правах старика обратиться к новоявленному критику с доброжелательным и дружеским советом:
Вернитесь к лингвистике, дорогой Лев Иванович. Здесь подлинное ваше призвание. Вы доказали это своими работами. А для того, чтобы выступить на поприще критики, у вас (извините меня!) нет самых элементарных задатков и навыков — таких, как эстетическое чутье, например.
У нас в критике считается запретным приемом неразборчиво валить в одну кучу и авторскую речь, и речь персонажей повести. Вы же делаете автора ответственным за то, что говорят герои его сочинений. Мы не забываем того прискорбного случая, происшедшего в восьмидесятых годах, когда критики хором объявили героя чеховской пьесы «Иванов» выразителем идей самого Чехова.
Лингвистика — одно. Критика — другое. Академик Е. Ф. Корш был отличный ученый, однако это не помешало ему принять грубую подделку пушкинской «Русалки» за подлинник — и все по той же причине: из-за полного отсутствия эстетического чутья.
Оттого-то и случилось, что те особенности «дамского жанра», которые Вы приписали критикуемой повести, вполне применимы к произведениям Шекспира, Толстого и Горького и что таким образом каждый тезис Вашей статьи оказался глубоко ошибочным, хотя я первый готов признать Ваши большие заслуги в области филологических наук.