Дорогая и многоуважаемая Нина Владимировна, пусть Вас не пугает вид этой редактуры: по-моему, перевод хороший, и мне хотелось бы, чтобы Вы его продолжали. Вы переводите точно, случайных недосмотров я заметил всего два-три (да и то, может быть, это я ошибся: проверял я перевод только по тексту Дюбнера у Дидо), но очень чувствуется стилистическая неопытность — главным образом в двух приметах: а) Вы не стесняетесь нерусских слов в переводе, вроде «культ» или «момент», а их лучше избегать; в) фразы у вас слишком отрывисты, а ведь по-русски их можно сцеплять друг с другом так же плавно, как и в греческом повествовании с его «мен — де» [Н. В. Брагинская поясняет: это «греческие частицы, при помощи которых строится противопоставление, сопричисление или параллелизм в греческом сложном предложении»]. Это несовершенства очень хорошо знакомые мне и по себе и по другим, их-то я и исправлял в первую очередь.
[Н. В. Брагинская так комментирует это письмо после выдержки из него:]
«Это начало первого урока, он продолжался и дальше, я не стану его цитировать, потому что нуждалась тогда в самых элементарных наставлениях, их и получала. Но обращаю ваше внимание, например, на упоминание того, по какому изданию проверялся перевод. Между делом мне были преподаны три нормы. Первая: редактор перевода обязательно читает оригинал; вторая: нужно думать, какое перед тобой издание, не всякое годится; третья: проверка лишь по одному изданию текста требует извинений.
Еще одна примета гаспаровской критики — он непременно отнесет несовершенства к себе, разделит с вами ваши промахи. А потом прибегнет к своей разящей учтивости:
Не откажите просмотреть со вниманием мою правку — мне кажется, что что-нибудь в ней может Вам и пригодиться; но, конечно, не считайте ее за догму, иное я так и не смог удовлетворительно перевести, например «госиев» [Н. В. Брагинская в примечании поясняет, что греческое слово δοιος в «христианской» традиции переводится как «преподобный», однако в языческом контексте «госиев», ритуально чистых, избирали из знатных семей для некоторых жреческих функций и поэтому избрано слово «освященные»]. Если мне удалось Вас не отпугнуть и Вы согласны переводить дальше, позвоните или напишите мне.
И навсегда покоряя ничем не заслуженным доверием и почтительностью, продолжит:
Мне немного совестно занимать Вас переводом, отвлекая от оригинальной работы, но все же я искренне думаю, что для читателя наши переводы — очень доброе дело, а для нас самих — немалая польза.
[Заканчивает Н. В. Брагинская характеристику письма М. Л. Гаспарова так:]
«У меня в эту пору за душой ничего, кроме дипломного сочинения. Какая такая „оригинальная работа“?! И посмотрите: „наши переводы“. Выходит, Гаспаров и вчерашняя студентка делают общее „доброе дело“, и есть для кого его делать: „для читателя“! Я долго неподвижно смотрела на эти слова. Думала ли я о каком-то читателе, ворочая тяжелые словари в задымленной от горевших торфяников летней Москве? Ничуть! Я думала исключительно о самой себе. О том, что, оставшись без работы, без „места“, надо найти применение своему образованию, а там и хоть какой-то заработок. Но мне предложен другой взгляд на мои занятия, совершенно иная перспектива, куда более широкая и достойная. Разве это не урок?»
[и в заключение сообщает:]
«К машинописной страничке [письма М. Л. Гаспарова] приписка от руки:
А одна ошибка все-таки есть — город Феры Вы где-то перевели как остров Феру.
[По этому поводу Н. В. Брагинская замечает:]
«Эта приписка научила меня: 1) всякое географическое название и собственное имя немедленно проверять по справочникам, 2) частные ошибки других не ставить во главу угла, а помещать их в post scriptum. Но хвалить и ободрять, как М. Л., я так и не научилась».
[В предисловии к публикуемым Н. В. Брагинской письмам М. Л. Гаспарова к ней она пишет:]
«Думаю, я все же имею право назвать М. Л. [Гаспарова] своим учителем в переводческом ремесле. Когда сразу после университета я сделала свой первый «пробный» перевод (это был Плутарх, его антикварные трактаты), Михаил Леонович прислал мне исправленную рукопись. Открыв конверт, я чуть было не упала в обморок: там не осталось ни одного моего слова. Стыд боролся во мне с самолюбием, и обе эти эмоции мешали читать черную от исправлений машинопись. Михаил Леонович предусмотрительно приложил к редактуре свое письмо, в котором я прочла: