<...>
Давно уже хочу я напомнить об одном газетном выступлении известного писателя. Тема этого выступления «больная» и по нынешний день. Я имею в виду статью рано от нас ушедшего Юрия Германа «Пустяки?», напечатанную в «Литературной газете» три года назад [см. тексты 113 и 1654]. Статью эту следовало изучить, проработать на совещаниях редакторов во всех издательствах и редакциях, выпускающих в свет художественные произведения.
Но увы нам! Положение с тех пор почти не изменилось. Проблема осталась открытой. Возникли и новые ее аспекты.
Полтораста лет назад писали только образованные люди из обеспеченных классов. Среди них были и таланты, и графоманы. Редактор журнала, сидевший в своей конторе, мог принять или не принять сочинение к печати, но, приняв, почти никогда не правил. Правда, редактор журнала «Библиотека для чтения» О. Сенковский, один из главных идейных противников Белинского, расправлялся с рукописями, правя их со сладострастием. В рецензии на сборник повестей Гоголя он бранился, уверяя, что Гоголя надо основательно править.
Правщик, редактор... Как и многие наши классики, Лев Толстой, например, сам был своим редактором, приводя подчас в уныние работников типографий, где издавались его книги. Корректуры свои он сплошь изрисовывал поправками и дополнениями.
В прошлом веке, как правило, считалось, что литературный редактор нужен лишь начинающим писателям или литераторам небольшого, посредственного дарования. И должности-то такой, в сущности, не было.
После Октября в нашей литературе резко возросло число одаренных людей «из низов». Талантливых книг вышло множество и в двадцатые, и в тридцатые годы. Горький был одним из организаторов призыва ударников в литературу. Из тысячи рабкоров выделились тогда десятки способных людей, пробовавших силы в поэзии и прозе. И самые талантливые выросли в настоящих писателей.
Вот в эти-то годы стал жизненно необходим литературный редактор, человек всесторонне грамотный, назначение которого — помочь тем, кто не успел получить надлежащую подготовку и знания, однако имел за спиной интереснейший жизненный опыт, а от природы — остроту зрения, чувство языка, способность рассказчика. Часто таким редактором становился опытный писатель. Литературный редактор заменял писателю-новичку своего рода рабфак, — конечно, в надежде на рост и будущую самостоятельность такого писателя.
Разумеется, одним это шло на пользу, а некоторых могло и развратить. Уже в пятидесятые годы, работая в редакции, я сталкивалась с фактами писательского «иждивенчества», пусть и единичными. В редакцию иной литератор приносил рукопись не только не вычитанную с машинки, но и просто авторски не выправленную, чуть ли не черновик. Кое-кто говорил прямо: «Запятые мне корректор расставит», — не понимая, что настоящий писатель будет драться за каждую свою запятую.
И все же такие факты погоды не делали. Писатели в убедительном большинстве своем, в массе стали людьми с немалым и разносторонним культурным багажом, с широким политическим кругозором. «Рабфаковский период» в истории советской литературы давно прошел. А «рабфаковские» методы подготовки произведения к печати, увы, остались.
Статья Юрия Германа была криком души многих и многих. Писатель осуждал казенное, формальное понимание роли «выделяемого» редактора, убеждал в том, что и для редакторства нужен талант.
«Рабфаковский», опекунский метод редактуры изнуряет и выматывает автора, но он обременителен и для самого редактора. Иногда рукопись явно вызрела, готова, но надо же показать, что и ты работал. Иные книги редактируются месяцами. В итоге принятая издательством книга выходит долго, слишком долго. А ведь книга — идеологическое оружие, с оружием запаздывать нельзя.
Я еще и потому вспомнила статью Ю. Германа, что в ней очерчен образ хорошего редактора. Умного, чуткого, понимающего возможности писателя, подчас подсказывающего ход, вариант решения или хотя бы направления поиска.
Многие из нас благодарно вспоминают своего первого редактора. Повезло и мне: первую книгу моей прозы редактировал Всеволод Петрович Воеводин, писатель с настоящим редакторским вкусом. Правильно увидев возможности автора, он помог их применить с максимальным эффектом. Но за руку не водил, мелочной опекой не занимался. Уважение было взаимным, хотя я мало что успела написать до этой книги — романа «Начало жизни».
Каковы сейчас авторы? Кроме профессионалов, в литературу приходят подчас интереснейшие люди разных профессий, нуждающиеся на первых порах в помощи. С ними редактору надо работать. Но «зализать» рукопись, обесцветить язык автора первой книги, справляясь по словарю о «литературности» его выражений, особенно опасно — читатель же его пока вообще не знает, этого автора.
А если уже знает?
Не могу не сказать о дурной практике редакторской работы на одной из «литературных площадок» Ленинграда. <...> Леонтий Раковский предложил журналу «Нева» новый роман. Увидев результат «редактуры», писатель в отчаянии хватался за голову и утешал себя только тем, что в книге он как-нибудь все поправит...
<...>
Иногда сталкиваешься с «рабфаковским», опекунским подходом редактора издательства не только к автору, но и к редактору из писателей. «Двухэтажная редактура» — дело тоже нередкое.
Несколько лет назад меня попросили отредактировать сборник воспоминаний женщин-ленинградок. Я сделала это, стараясь сохранить достоверность, не переборщить с «литературным» вмешательством, приглаживанием. И уже в корректуре книги, которая шла «молнией», увидела незнакомые мне места, переделки, замены, выкидки. В результате несколько материалов — рассказы секретаря райкома, профессора университета, активистки Кировского района времен блокады были заметно ухудшены. Сделал это по своему разумению «выделяемый» контрольный редактор. С тех пор я дала себе обещание в такую работу никогда больше не ввязываться. Предположение, что это именно меня хотели «угрызть», ущемить, было ошибочным. Просто это — устоявшаяся практика, так заведено...
В прошлом году то же издательство уговорило писателя Льва Успенского отредактировать сборник воспоминаний бывших узников фашизма. Жаль, что такой сборник не вышел
Горячо, заинтересованно отнесся к делу Лев Успенский. Закончив работу, он не возражал против того, чтобы издательский редактор-помощник проверил имена, названия, даты, единое написание немецких, польских и иных слов, вошедших в лексику русских узников. Но вместо этого...
И вот рукопись снова у Льва Успенского. Она вся испещрена надписями, подчеркиваниями, восклицательными знаками. Направленность этой второй «редактуры» в том, чтобы убавить живость, картинность изложения в рассказах и заменить ее информационностью. Второй редактор стремится уничтожить то, чего добился первый...
Автор пишет о фашисте: «Изверг был аккуратен, не забывал проверить, добит ли растоптанный, потом тщательно продувал ствол пистолета...» «Выделяемый» редактор почему-то зачеркивает «был аккуратен». Слово «шрайбштуба» он заменяет мирным словом «канцелярия». Вместо «передавали листовки» ставит «отдавали», «подготовку к государственной измене» (формула фашистской юстиции) правит на «подстрекательство», слово «колючка» заменяет «правильной» «колючей проволокой», вместо «по дрова» вписывает книжное «за дровами». И так далее.
Такая развязность не просто удивляет, но возмущает. За очень редким исключением пометки «выделяемого» редактора В. П. Ивановой не имели резона. Она применила ту же «волевую» редактуру.
Перейду к заключению. В проблеме, названной мной, — два аспекта. Первый связан с личностью редактора, профессиональным его уровнем, одаренностью, культурой... Второй (его вернее было бы назвать первым) — в пережитках «рабфаковского» периода, когда редактора, не «перепахавшего» весь текст, считали ленивым, плохим, несерьезным. Это пора изжить. Есть все основания уважать писателя больше, чем это делает такой «волевой» редактор.
К рукописям надо подходить индивидуально, конкретно. И прежде всего — с приязнью, с уважением к автору за выполненный труд. Если рукопись редактору не по душе, — ему не следует за нее браться.
Думается, настало время, когда писатели (я о писателях говорю) вправе требовать квалифицированной редактуры. Им нужен чуткий помощник, редактор-друг.