Я беру с полки номер журнала «Вiтчизна» и читаю первую попавшуюся мне критическую статью. Это статья о переводах русских поэтов на украинский язык.
Чтобы меня не заподозрили в предвзятости, не буду называть ни авторов оригиналов, ни имен переводчиков, ни фамилии критика. Я рад тому, что мне попалась статья о переводах стихов, а не о самих стихах: сопоставление оригинала с переводом не требует особых комментариев и гарантирует от вкусовщины.
Русский поэт написал:
Два загадочных письма:
В каждой строчке — только точки, —
Догадайся, мол, сама.
Переводчик перевел:
Я читала недарма —
Довгi строчки — тiльки точки,
Здогадайся, мов, сама.
Критик воскликнул:
«Как смело и по-своему воссоздает (имярек) красоту оригинала, его образы... сохранены все особенности оригинала... Это и есть обогащение украинской поэзии...» и т. д.
Простим переводчику то, что, вопреки оригиналу, первая строка перевода не рифмуется с третьей, а вместе с исчезновением эпитета «загадочных» пропал и юмор и непосредственность поэтической интонации. Хуже то, что по-украински слово «строчка» означает исключительно машинную строчку; собственно же строчка по-украински переводится словом «рядок». А слово «точка» по-украински означает — «полевка» (мелкое короткохвостое и весьма вредное животное из семейства грызунов). Знак же препинания — точка — переводится словом «крапка», а слово «мол» нужно перевести словом «мовляв», но никак не украинским «мов», означающим «точно», «будто».
Следовательно, в буквально прозаическом изложении перевод этот звучит так:
Я читала недаром, —
Длинные машинные строчки — только грызуны,
Догадайся, как будто, сама.
Спрашивается, как мог критик называть обогащением украинской поэзии перевод, в четырех строках которого допущены три грубейшие языковые ошибки, отсутствует одна из двух рифм, а одна строка из четырех является совершенной отсебятиной? Как можно говорить о смелости и своеобразии воссоздания оригинала в случае, когда поэтически ясное стихотворение превращено в пример языкового невежества?
А вот другой пример из той же статьи.
Русский поэт написал:
Почти нагую, а она
Рванется, глянет молчаливо, —
И дождь уймется у окна.
Переводчик перевел:
Зiрвавши одяг, а вона
Шарпнеться, гляне, мовчазлива —
I вщухне злива край вiкна.
По поводу этого перевода критик заметил: «К сожалению, произведение в переводе оказалось обедненным». И дальше — целый ряд абсурдных и надуманных доказательств слабости перевода, вроде обвинения в том, что по-русски ливень — мужского рода, а по-украински — женского. (Интересно, что бы сказал автор этой критической статьи, если бы он узнал, что Лермонтов при переводе стихотворения Гейне «Сосна» также допустил подобное «упущение», переведя немецкое слово мужского рода «фихтенбаум» русским словом женского рода «сосна»?)
Казалось бы, ясно, что второй перевод не только точен, но и поэтичен. Почему же критик без стеснения называет черное белым, а белое черным, хотя простое сопоставление русских и украинских текстов говорит само за себя. А секрет прост: оба переводчика являются известными украинскими поэтами, но первый принадлежит к «угодным», другой же является одним из тех, на опыте которых принято постоянно доказывать благотворное влияние критики.
«При чем же здесь мы? — могут воскликнуть некоторые товарищи и в том числе Н. Грибачев. — Не можем мы отвечать за недобросовестных критиков!».
Отвечать за них не нужно. Но не нужно таких критиков и поощрять. А отрицать необходимость «равного внимания критики», как это фактически делают Грибачев и Смирнов, — значит поддерживать произвол, но уж никак не воспитывать «поэтов хороших и разных».