В этом переводе нет главного — верности подлиннику. Речь, мысли, чувства, даже движения героев, интонация автора, а тем самым и его отношение к людям, их характеры — всё на три четверти неверно: упущено, смазано, подчас искажено. Остается костяк, схема действия и ярлыки: этот внешне груб, но душевно тонок, та — с виду хрупкая, изящная, утонченная, а по сути сухая, поверхностная мещанка, мелкая душонка. Это вытекает из сюжета — тут уж с автором ничего не поделаешь, но текстом перевода никак не показано, а только декларировано.
Как могло случиться такое? Чтобы это объяснить, поневоле приходится хотя бы коротко воскресить «историю вопроса».
Общеизвестно: Джека Лондона в нашей стране хорошо знают и любят. Первые собрания его сочинений выходили по-русски еще при жизни автора, начиная с 1910 года! Давно и хорошо нам знаком, печатался много раз не только в собраниях сочинений, но и отдельно, по меньшей мере в пяти разных переводах, «Мартин Иден» — лучшая, самая зрелая книга Дж. Лондона. Книга во многом автобиографическая, судьба человека «из низов», пробивающегося к высотам культуры и творчества, судьба большого художника в мире, враждебном искусству.
Судьба эта не могла не волновать — и читателя, даже самого неискушенного, подчас очень юного, хватали за сердце эти страницы, трудный путь героя, страстная воля к победе... и мало кто замечал, какими словами всё это передано по-русски.
В начале
На своем теперь уже немалом опыте я убедилась: такие вот старые переводы, как правило, полны кальки, пропусков, отсебятины, грубых ошибок — и если даже в чем-то талантливы, если есть в них блестки находок, в целом они все равно безнадежно устарели и практически неисправимы. Грубые ошибки можно убрать, можно заменить десяток слов и переделать десяток фраз на каждой странице — работа каторжная, неблагодарная, все равно будут торчать колом другие неверные слова, бросятся в глаза другие корявые фразы, ибо не отвечает ни подлиннику, ни требованиям русского языка вся словесная ткань, весь текст, устарел самый принцип перевода.
Именно это произошло и с переводом «Мартина Идена».
Когда в 1961 году приложением к «Огоньку» вышло новое собрание сочинений Лондона, ни на титуле романа, ни в оглавлении уже не названы были не только переводчик, но и редактор. Сейчас я перечитала книгу, поминутно сравнивая с подлинником, — и на полях русского текста мне не хватает места для замечаний и поправок. Уж не говоря о том, что почти 30 лет назад редактор, повторяю, не мог переписать весь роман заново, — за десятилетия неизмеримо возросли наши требования к художественному переводу, определились какие-то принципы, установлены какие-то истины — и уже невозможно мириться с тем, что в переводе всего лишь кое-как передан ход сюжета.
Упрекать переводчика, умершего в 1930 году, нелепо, но и сохранять его ошибки больше, чем через полвека, невозможно. И уж вовсе это недопустимо в «Мартине Идене» — книге, где речь персонажей и особенно главного героя, каждое его слово важны стократ, книге о превращении неотесанного, но умственно и душевно на редкость одаренного парня в талантливого писателя. Если этот рост, это постепенное преображение в переводе не показаны и неощутимы, книга по крайней мере наполовину теряет смысл. Остается сюжетный ход и некая декларация — вот, мол, был малограмотный, а стал сильно культурный...
Разговаривают ОН и ОНА:
— Вы говорили, что этот Суинберн не сделался великим поэтом, потому что... да... вот на этом вы как раз и остановились, мисс...
— Да, да... благодарю вас, — отвечала она. — Суинберн потому не сделался великим поэтом, что, по правде говоря, он иногда бывает грубоват. У него есть такие стихотворения, которые просто не стоит читать... У великого поэта нельзя выкинуть ни одной строчки...
— А мне показалось очень хорошо... то, что я вот тут прочел. Мне и в голову не приходило, что он такой... такой дурной. Должно быть, это по другим его книгам видно (с. 13).
И немного дальше ОН:
— Да, да. Я его читал...
Можно ли по этому разговору догадаться, что ОНА — утонченная девица, бакалавр искусств, а ОН — полуграмотный моряк, о чьей грубости, неуклюжести в речи и поведении поминутно напоминает автор и непрестанно думают оба собеседника?
Интонация у обоих довольно светская, тот же сложный синтаксис, те же придаточные предложения, даже одно и то же «да, да».
А между тем это — первая встреча Руфь Морз и Мартина Идена! И у автора они говорят совсем по-разному! Оборот «по правде говоря» был бы уместен в речи Мартина. А в ЕЕ речи все иначе: «he is, well, indelicate» — тут нет иногда, и не «бывает грубоват», а — в сущности или все же (well — смягчающая запинка) «ему не хватает тонкости (утонченности)»; ЕЕ речи присуще «не стоит», а не следовало бы («should never be read») и не резкое «выкинуть», а — опустить, обойтись без (spared) — такие оттенки очень существенны.
Напротив, в речи Мартина смешно «такой дурной» (почти как в дамской книжечке для малых деток — такой нехороший!), в подлиннике слово куда более сильное — scoundrel — негодяй!
У обоих есть реплики, начинающиеся с Yes (одного, а не удвоенного), но тут, чтобы передать разницу в речи, надо было отойти от буквы: для Руфи естественно это самое «да, да», а Мартину не грех бы сказать «ага». Ведь в подлиннике вся его речь поначалу и грамматически, и фонетически до крайности неправильна, именно так показана его малограмотность и некультурность. А русская традиция этого не допускает, неправильность речи надо передавать прежде всего строем фразы и лексикой. Сейчас это — азбучная истина, не делают этого либо неумелые, неопытные переводчики, либо формалисты. В
И еще речь этого неотесанного, да притом смущенного непривычной обстановкой матроса: книжное «Однажды ночью...» вместо «раз...» (с. 11); «А потом, когда я...» (с. 10); «Но я добьюсь того, что это будет моего ума дело» (с. 14); «В школу и я ходил, когда был мальчишкой» (с. 15 — вместо хотя бы «Мальчишкой и я ходил в школу»). Везде — сложный синтаксис, придаточные предложения, в ЕГО устах неестественные.
То же и с его мыслями:
Где-то в его памяти шевельнулось смутное представление о том, что некоторые люди... чистят зубы... Он должен произвести изменения во всем, что касалось его внешности, начиная с чистки зубов и кончая ношением воротничка... (с. 36).
Отчасти это калька, а иные канцеляризмы, нудные отглагольные существительные еще и прибавлены. Конечно же, такие обороты невозможны в мыслях и ощущениях девятнадцатилетнего полуграмотного моряка, особенно — если текст близок внутреннему монологу. Невозможны эти нагромождения существительных в родительном падеже, да еще и с причастием, вроде:
...доказательство огромности расстояния, их разделявшего (с. 37).
Потрясенный гениальной поэмой Бриссендена, Мартин в переводе изъясняется так:
— Я ошеломлен! Этот великий вечный вопрос не выходит у меня из головы. В моих ушах всегда будет звучать... незатихающий голос человека, пытающегося постичь непостижимое!.. Эта вещь совершенно завладела мною... Это истина в самой своей сокровенной сущности... (с. 273) —
все это деревянно, вяло, многословно. А у Лондона Мартин говорит порывисто, страстно, почти бессвязно — и, скажем, последняя фраза, где подчеркнутое — чистейшая отсебятина, — должна звучать примерно так: сама истина, каждая строка! В подлиннике: «It is true, man, every line of it» [...]
Слова Руфи «повергали Мартина в недоумение...всё это заставляло работать его мозг» — сначала стертый штамп, а потом пропущено, потеряно как раз нечто менее обычное: «stimulated his mind and set it tingling». «Да, вот это — то, для чего стоит жить... и ради чего стоит умереть» (с. 12) — опять словесная ходячая монета, фраза вялая, тусклая, смазано своеобразие мыслей и чувств Мартина, — под конец надо хотя бы — да и жизни не пожалеешь!
И, напротив, столь же привычные штампы нередко усиливают текст, относящийся к персонажам и сценкам не столь ярким:
...слуга с трудом сдержал злорадную ухмылку (с. 20) —
вместо «the servant was smugly pleased». «Миссис Морз хранила зловещее молчание» (с. 166), — а в подлиннике всего лишь «was coldly silent», что для нее куда естественней.
Надоевших штампов, тяжелых, книжных, а то и прямо газетных оборотов, непереведенных иностранных слов, которые вполне можно и нужно передавать по-русски, в этом старом переводе не счесть. А уж калька подчас просто постыдная:
«...имеет две комнаты» (с. 278) — еще школьников учат обороты с «to have» переводить не буквально, а — у него (есть) две комнаты.
«...думал о ком-нибудь, похожем на нее, когда описывал Изольду» (с. 8) — «had somebody like her in mind» — получается некстати мужской род, надо хотя бы — «о похожей девушке».
«Я должен повергнуться в прах перед ним» (с. 250), а у автора «I am down in the dirt at your feet», Мартину свойственно думать совсем иначе, примерно — «я подметки твоей не стою».
И непозволителен, тем более в такой книге, чудовищно суконный нудный канцелярит:
«Осуществляя свой план» (с .11); «произошла легкая заминка в едва успевшей завязаться беседе» (с. 11); «заговорила... об интересовавшем его предмете» (с. 11); «...увидел этот мир существующим в действительности» (с. 42); «когда стул не был в употреблении» (с. 175); «...хотел продолжать свой путь» (с. 355) — а в подлиннике иначе, резче: «...he swung on his heel to go on».
«Его руки и ноги начали делать судорожные движения — мыслимо ли в последних строках романа так сказать о том, что, наперекор решению Мартина утонуть, воля к жизни заставила его плыть, руки и ноги заработали помимо его воли?
«В течение секунды, показавшейся вечностью...» (с. 9) — вместо, к примеру, «долгую секунду (нескончаемое мгновенье)» — «for an eternal second». [...]
«Настолько любил красоту, что находил удовлетворение в служении ей» (с. 172) — опять-таки это еще хуже прямой кальки: у автора «he loved beauty passionately, and the joy of serving her was to him sufficient wage».
«Мысли подобного рода приходили Мартину в голову и раньше, до многого же он додумался лишь потом» (с. 173) — вместо хотя бы: «Многое он уже понял, кое до чего додумался позже» — «Much of this Martin had already reasoned out, and some of it he reasoned out later».
«...Не умея владеть собою... представлял резкий контраст с выдержанным молодым профессором» (с. 210) — «He lacked decorum and control, and was in decided contrast to the young professor». [...]
«Она снова сделала попытку высвободить руку. Это сразу возбудило его любопытство. Казалось, она боится чего-то именно теперь, когда всякая опасность миновала» (с. 355) — все это тяжеловесно засорено лишними словами-связками, а чувство и интонация очень приблизительны: «Again she started to remove her hand. He felt a momentary curiosity. Now that she was out of danger she was afraid». — В конце куда верней бы: «попыталась отнять руку» — и — «в нем шевельнулось любопытство».
Зачастую и строй фразы и словарь вопиюще не совпадают с настроением той или иной сценки, с образами и характерами ее участников.
«Бриссенден не дал... никаких объяснений по поводу (!) своего столь долгого отсутствия... Сквозь пар, клубившийся над стаканами, ... <Мартин> с удовольствием созерцал (!) лицо своего друга (с. 272).
«Brissenden gave no explanation of his long absence» — так и перенесены отглагольные существительные вместо естественного по-русски «никак не объяснил», да еще прибавлено казенное «по поводу»; «He was content to see» никак не требует неуместного «созерцал» («созерцанье» в переводе встречается не раз) — все оттенки, вся окраска опять не те!
Но то же мы видели и в начале книги, при первой встрече Мартина с Морзами, то же — в речи и описании ненавистного ему зятя, ярого мещанина Хиггинботама: «Did you tell’m you’d charge him for gas if he goes on readin’ in bed?». Конечно же, это нельзя было переводить безошибочно гладко и книжно: «А ты заявила ему, что он должен платить за газ, если будет читать по ночам?» (с. 33).
Или там же: «Ему доставляло большое удовольствие смирять ее» — выспренное «смирять» совсем не сочетается с образом Хиггинботама и его отношением к жене, а перед этими словами пропущено, что ему приятно было слышать ее вздохи (всхлипывания), — штрих весьма выразительный.
Это тоже не редкость: из перевода выпадают слова и обороты, подчас очень существенные для картины, характеристики, настроения. Даже одно пропущенное слово и слово неверное сплошь и рядом меняет интонацию автора и героя.
Мартин вспоминает задорных девчонок (с. 9) — в подлиннике не только boisterous, но и simpering — девчонки еще и жеманные.
«Он сказал совершенно просто, а перед его глазами возникла картина...» (с. 10) — у Лондона не «simply, а baldly», т. е. за одним коротким, скупым словом — картина живая, яркая, воскрешенная в памяти могучим и поэтическим воображением. Сопоставление это очень существенно, слова «совершенно просто» этого baldly никак не передают. [...]
И еще: в переводе всегда все вскричали или восклицают — даже тогда, когда в подлиннике несомненное тихо: «...the girl said in a faint, far voice»; просто «Oh, she said» или «what was I saying?».
Чем сильнее чувство, чем важнее и крупнее сказанное в подлиннике, тем беспомощней старый перевод.
Вот впечатления Мартина от поэмы Бриссендена: «Казалось, так невозможно, немыслимо создать нечто подобное, и все же это существовало и было написано черным по белому. В этой поэме изображался человек...» (с. 272). А надо было примерно: «Невозможные, немыслимые стихи — и всё же вот они. И в них — человек...» («It was terrific, impossible, and уet there it was... it dealt with man...»). И дальше — совсем уж бессильная попытка пересказать стихи удивительного поэта: «В торжественном ритме поэмы слышался гул планет, треск сталкивающихся метеоров, шум битвы звездных ратей среди мрачных пространств, озаряемых светом огневых облаков» (та же с. 272, всё — смесь лжепоэтических штампов, в подлиннике иначе, необычней, значительней: «The poem swung in majestic rhythm to the cool tumult of interstellar conflict, to the onset of starry hosts, to the impact of cold suns and the flaming up of cold nebulae in the darkened void». В этих — больше семидесяти лет назад написанных! — строках, где сталкиваются угасшие солнца и вспыхивают новые галактики, поистине ощутимо дыхание космоса — а в переводе?..
Обычны в этом переводе не только интонационные, но и смысловые сдвиги.
«Слова „мистер Иден“ — вот что заставило его вздрогнуть» (с. 8), — повторенное дважды thrill здесь отнюдь не дрожь («дрожь восторга» было бы пересолом и фальшью, но суть именно в радостном изумлении, а «вздрогнул» воспринимается как испуг!).
И в другой сценке так же неуместно и неверно взят штампик: «всё еще содрогаясь после столкновения с зятем» (с. 33). У Лондона «with blood still crawling» — в Мартине еще все кипит, бурлит. Это не испуг и даже не омерзение, а гнев, который он ради сестры сдерживает, не дает ему выхода.
«Остановил ее движением руки» (с. 9) — вместо «he waved his hand deprecatingly», т. е. небрежно махнул рукой, отмахнулся от похвалы.
«В известном смысле он переживал целую бытовую революцию» (с. 46) — в подлиннике in one way, «he had undergone a moral revolution», — революция тут, конечно, ни при чем, и переворот этот отнюдь не бытовой, и вся фраза в переводе — суконная, невыразительная, — бесконечно далека от авторской.
«...Очень много думал о себе и анализировал свои чувства» (с. 172) — канцелярит и калька уже не удивляют, Руфь, например, на с. 158, боясь, что влюбилась в Мартина, тоже не просто «не пробует разобраться в себе», а «не анализирует свои чувства». Но тут хуже, чем калька: у Лондона после «he had spent many hours in self-analysis» сказано еще: «and thereby learned much of himself» — это совсем, совсем не то, что «много думал о себе»! Очень важный оттенок смысла потерян.
На первой же странице книги, в первом же абзаце сказано: «На нем была простая, грубая одежда, пахнувшая морем», буквально понятно «clothes that snacked of the sea», между тем смысл этого «разило» явно переносный: по одежде сразу можно узнать моряка, бросается в глаза, что парень — матрос.
«...Холод стали на шее» (с. 10) — тоже совсем не передает английского «the sting of the steel in the neck», — даже не поймешь, что речь — об ударе ножа!
«В разрезе его глаз не было ничего замечательного» (с. 251) — на самом деле: «глаза как глаза, не то чтобы какие-то громадные», речь именно об их величине (size).
«...Прервал свой панегирик только для того, чтобы перевести дух» (с. 273) — упор оказался не на том: «paused from his rhapsody, only to break out afresh», примерно — «перевел дух и снова стал изливать свой восторг».
«Когда я был беден, я не смел даже приблизиться к его сестре» (с. 355) — получается, как будто сам Мартин робел перед Руфью, а на самом деле не то: ее брат Норман и все семейство пошлых буржуа Морзов считали Мартина недостойным даже появляться рядом с нею («I was not fit to be seen with his sister...»).
Думается, всего сказанного больше чем достаточно. Разного рода примерами, подобными уже перечисленным, изобилует весь текст. Снова издавать роман в таком виде, вне всякого сомнения, нельзя — необходим новый перевод.
В примечании к тексту сообщается: «Рецензия написана по заказу издательства «Художественная литература» при подготовке тома Дж. Лондона в серии «Библиотека литературы США». Издательство прислушалось к мнению Норы Галь: новый перевод романа Лондона был выполнен Р. Облонской (Лондон Дж. Белый клык : повесть. Мартин Иден : роман. Рассказы. М.: Худож. лит., 1984. /Б-ка лит. США/), затем еще несколько раз переиздавался. К сожалению, в последние годы ряд издательств по невежеству продолжает тиражировать старый перевод.