Раньше всего о твоем переводе [стихотворения Э. А. По «Улялюм»]. Колорит передан очень хорошо, хотя, конечно, нет этой тревоги и загадочности, проникающей каждое слово. Словарь выдержан не всюду:
это Некрасов, а не Эдгар По. «Сестрёнка» — тоже тривиально и жанрово. Дико называть Психею, волочащую крылья по камням, — сестренкой. Это все равно, что Прометея называть «братишечка».
В ритмическом отношении меня не удовлетворяет строка: «Бегущий со скал горы Леи». — Очень сбивчивый амфибрахий, получается «скалгоры» или «горылеи».
Возражаю я также против: «Разговор наш был грустный и серый», но не очень. Пожалуй, это может остаться, но все же здесь есть оттенок тривиальности: «у нас был серый разговор», «была такая серая скука» и проч. Вообще crisped and sere это изысканно, а «грустны и серы» — тривиально.
Больше всего мне понравились строфы:
«Еще плотен был мрак уходящий»,
«Я сказал горячей, чем Диана»,
«Я ответил: — Нас манит сиянье»
и
«Стал я сразу печальный и серый»,
Эти строфы показывают в тебе силача и безупречного мастера. Я уверен, что перевод Бальмонта и в подметки твоему не годится.
Итак: перевод отличный, но над ним надо еще поработать.
Как Н. К. Чуковский отнесся к замечаниям отца, дает представление его ответное письмо к нему от 24 ноября 1938 г.: "«Улялюм» я переделал по твоим указаниям. Нет больше ни горылеи, ни звонко, ни сестренки. Вот как теперь звучит наиболее исправленная строфа:
Разогнал темноту ее дум,
Победил темноту ее дум.
Так дошли мы до самого края,
Видим: склеп, молчалив и угрюм,
Вход в него молчалив и угрюм.
— «Что за надпись, сестра дорогая,
Здесь, на склепе?» — спросил я, угрюм.
Та в ответ: — «Улялюм... Улялюм...
Вот могила твоей Улялюм».
Перенеси эти исправления на свой экземпляр. Мой перевод далек от совершенства, но в сравнении с бальмонтовским [был опубликован, как сообщает комментатор книги Н. К. Чуковского Е. Н. Никитин, в журнале «Жизнь» /1899. № 9/] он гениален. У Бальмонта только по одной паре каждой рифмы, а целый ряд строк оставлен совсем без рифмы. Смысла же в его переводе доискаться невозможно (Там же. С.515–516). К. И. Чуковский признал правоту сына: «Бальмонтовский перевод, действительно, рядом с твоим — блекота» (Там же. С. 520). И в другом письме: «Я в восторге от твоих исправлений. Мне казалось, что вся эта строфа неисправима. Мама даже советовала мне не писать тебе таких неприятностей» (Там же. С. 518).