О существенных погрешностях против художественности, пропущенных редактором, в книге для детей Г. Тушкана «Джура»

1

Многообразны обязанности редактора! Какие только небрежности не встречаются в писательских рукописях! И не только у начинающих. Иногда кажется, что автор писать — пишет, а читать — не перечитывает, надеясь, по-видимому, что внимательно прочитает редактор.

Страх нагонял ужас? Разве ужас — это не то же самое, что страх, только в более сильной степени? Стада в сотни голов поднимали голову? . Участвовать можно действительно в чем-нибудь, но участником можно стать только чего-нибудь... Разве не обязательно для литератора строго сообразоваться со здравым смыслом и с русской грамматикой? Ведь неряшливо писать — это значит неряшливо думать. Да еще прививать эту дурную привычку другим.

Когда читаешь «Джуру» Г. Тушкана — повесть, из которой мною позаимствованы эти цитаты, — испытываешь прежде всего удивление. Это не рукопись, не черновик, не первый набросок. Это книга. У нее были рецензенты, был редактор — нет, несколько редакторов, потому что книга эта выходила не одним изданием, а несколькими, не в одном издательстве, а в трех. Как же случилось, что в ней сохранились нелепицы и неряшества?

Книга Г. Тушкана «Джура», выдержавшая четыре издания, предназначается Детгизом «для детей среднего и старшего возраста». Адрес ответственный. Но, читая главу за главой, дивишься не только нарушениям грамматики. Это, если сравнить с основными изъянами книги, сущие пустяки. Гораздо хуже, что автор испытывает слишком большое пристрастие к членовредительству. Герои то и дело наносят друг другу увечья.

. Или: . Или: . И опять: . И опять: . Или так: . И опять: . Кровь хлещет на всех страницах этой детской книги, удары сыплются один за другим. В ней стреляют в трупы и плюют трупам в лицо. Часто бьют друг друга по голове, еще чаще вцепляются в горло. Или: Это дерутся люди. А вот собаки: . Или: . Это о псах. А вот опять о человеке, растерзанном псами:

Во имя чего же льется кровь, зачем перегрызаются горла? О чем идет речь в этой книге?

Действие в повести происходит в 1929 году на Памире в советской Средней Азии. В книге рассказывается о борьбе советских людей с басмачами. О самоотверженной работе молодых советских геологов. О происках империалистов. О шпионах и диверсантах, засылаемых империалистами в Советский Союз. И о Джуре — простом киргизском юноше, опутанном вековыми предрассудками, но смелом и благородном, которому после множества приключений, бед, боев и ошибок удается оказать Красной Армии важную услугу: поймать Черного Имама, опаснейшего врага советской власти. Но даже не в подвиге дело — нет, главная тема книги психологическая: с помощью советских людей Джура становится комсомольцем, большевиком.

Вот о каких существенных вещах — о росте человека, о необычайной судьбе, о развитии редкостного по силе и чистоте характера рассказывает повесть. Вот где ее главная тема. И вот почему три издательства — сначала Детгиз, потом «Молодая гвардия», потом снова Детгиз, потом киргизский Учпедгиз выпустили «Джуру» для подростков. Они рассчитывали, по-видимому, что эта повесть о борьбе и победе должна иметь большое воспитательное, да и познавательное значение: действие разворачивается в интереснейшем и мало исследованном крае — на Памире.

Но если бы редакторы этой книги были теми, кем они обязаны быть, — людьми, кроме всего прочего, чуткими к слову, — они, даже не побывав на Памире, легко уяснили бы себе, что ни одна из поставленных задач ни в малой степени не решена автором, что и героическая борьба с басмачами и не менее героическая работа геологов в неисследованных горах нужны автору лишь как предлог для бесконечно монотонного изображения пыток, драк, измен, преследований, предательств и проч. Доказать это утверждение можно с помощью анализа весьма элементарного. Говоря об ударах кулаком и стрельбе, автор, не проявляя вкуса и меры, проявляет во всяком случае темперамент:

В справочнике такой текст был бы вполне на месте (хотя не совсем понятно, что означает предложение

). Но в повести он звучит отрывком из справочника. Вряд ли можно представить себе, что он взволнует кого-нибудь: Джуру или читателя... И такая немощь постигает автора каждый раз, как он прикасается к теме, ради воплощения которой, казалось бы, и написана книга... Вот, например, как беседуют между собой герои об истории басмачества:

 — объясняет молодому геологу Юрию Максимов, „стройный, но уже немолодой человек в форме войск ГПУ“, — разорившиеся дехкане входили в состав басмаческих, деклассированных элементов. В глазах забитого населения за басмачами сохранился ореол защитников бедноты... Басмачи были всяких направлений. Были автономисты типа курбаши Иргаша или отъявленные разбойники типа Ахунджана и Хал-Ходжи, которые переходили на сторону победителей, чтобы удобнее было грабить. Были откровенные контрреволюционеры типа Маддамин-бека и Курт-Ширмата и просто спровоцированные крестьяне Курганской долины».

Не правда ли, как все это похоже на диалог, — на живую беседу живых людей?! Нет, об ударах по голове и о горле, разорванном в клочки, автор рассказывает куда горячее!

Так и видишь подростка, жадно перелистывающего книгу: он торопится пропустить или проглотить, не прожевав, это сухое сообщение, чтобы поскорее добраться до излюбленных автором, а потому и гораздо более богатых эмоциями страниц про мордобой, погони, переправы через пропасти.

И ждать читателю приходится недолго. Отработав повинность, сообщив в виде справки все необходимые сведения — геологические, политические, исторические, автор бросается в родную стихию — приступает к тому, ради чего на самом деле написана книга:

Или:

Или:

Много крови — и мало литературного вкуса! Пристрастие к низкопробным шаблонам бросается в глаза на каждой странице. Удивительно, как это оно не бросилось в глаза первым критикам книги — ее редакторам!.. У героя есть любимая девушка. Под стать ему, она, разумеется, совершает подвиги в борьбе с басмачами.

Но и у Зейнеб бывают минуты нежности. Она умеет не только связать и оттащить басмачей, но и встретить возлюбленного.

По-видимому, автор полагает, что, описывая погони, драки, отравления, шифрованные приказы, клятвы, кровавые стычки, и на этом фоне —

, — он отдает дань романтике, столь любезной юношеству. Вывести автора из этого заблуждения и обязан был редактор. Он, первый квалифицированный литератор, ознакомившийся с рукописью на ее пути от писателя к читателю, он — редактор, то есть знаток языка и литературы, обязан был объяснить автору, что не следует путать романтику с дешевой бульварщиной, что романтика — звук высокий и чистый и ей чуждо безвкусное нагромождение страхов и красивостей. Что юношеская книга мужественна, не боится боев и трагедий, но она благородна и потому чуждается любования кровью. Книга для юношества должна быть окрылена духом великой борьбы — тогда не страшны кровь и трупы. Но если душевные движения героев изображены поверхностно и вульгарно, если о целях борьбы рассказывается равнодушным языком справочника — тогда пафос ее отступает на задний план, а на первый выходит мордобой, предательство, пытка.

Не блеск ископаемых Памира, которые описываются в книге, не звук киргизских песен, которые приводятся на многих страницах, не подвиги борцов с <басмачами> врагами, а вспоротые животы, окровавленные уши, перерезанные и перегрызенные горла — вот что останется в памяти подростка, когда он закроет книгу. О крови автор повествует с истинным сладострастием... Вот Джура пойман врагами и брошен в яму. Он жестоко голодает вместе с другими узниками — Чжао и Саидом. Измучен он и мыслью о том, что Зейнеб похищена.

Ночь. Саиду снится сон о вкусной пище...

Но вот он очнулся от сна.

Оказывается, узнав о похищении Зейнеб, Джура решил покончить с собой.

Итак, когда Саиду показалось, будто Джура

и что-то ест, в действительности несчастный юноша, желая перекусить себе вены, грыз собственную руку! И автор хочет уверить нас, что это правдоподобно, что можно принять человека, кончающего самоубийством, за человека, с аппетитом обедающего, уплетающего лепешки и мясо, — и редактор спокойно преподносит детям это смачное кровавое чавканье!

..."Издание переработанное и дополненное« — написано на титульном листе третьего издания «Джуры» (Детгиз). Дополненное? Жаль. Его бы сокращать и сокращать, спасая от мордобойных излишеств. Разумеется, редактор не может сделать бескрылую книгу крылатой, но он может и обязан по крайней мере оберегать читателя от вульгарности, безвкусицы, неряшества. Издание переработанное? Отлично. Ведь автор бывал на Памире, сам участвовал в событиях, описанных в повести... Ведь на страницах его книги нет-нет да и мелькнет нечто увиденное, услышанное: вот старик бережно снимает угольки с колен гостя, чтобы оказать ему уважение; вот сосульки на шерсти пса тихонько позванивают... Как ни мало этих строк в многолистной книге — отдельных строк, отдельных крох, намекающих на подлинность материала, что если бы редактор, при переработке, ухватился за эти намеки, сделал попытку разбудить творческую память автора, повести́ ее войной против всеудушающего шаблона? Тогда, быть может, Памир не оказался бы сделанным из папье-маше, история и геология не оказались бы пустыми отписками, борьба с басмачами — пинкертоновщиной, а люди — карикатурами. Приближение к жизни не сделало бы книгу менее захватывающей, но придало бы ей художественную достоверность... Но нет, и в третьем издании кровожадная Биби с той же верностью жизни восклицает:

, а Зейнеб с той же обворожительной правдоподобностью ответствует: Эти и многие другие реплики, поражающие своей фальшивостью, по-прежнему украшают повесть... Не коснулась переработка и стиля: читаешь повесть — и кажется, что перед тобою плохой перевод какого-то плохого подлинника; русский язык в этой книге неуклюж, лишен гибкости, выразительности, красоты. Редкая фраза расчленена естественно, все в этом тексте сбивчиво, неуклюже, некрасиво. . И это мучило, как и то, что и это! Но ни автора, ни редактора ни то, ни это не мучает. По-видимому, и автор и редактор находятся во власти теории, утверждающей, будто «приключенческая повесть» принадлежит к жанру, так сказать, «экстерриториальному», будто к ней литературные критерии неприменимы. Между тем эти критерии неприменимы только к тому, что вне литературы. Всякая книга, в особенности книга для подростков и юношей, кроме тех идейных и воспитательных задач, которые она перед собой ставит, всегда решает и чисто литературные задачи, постоянные, неотменимые: она должна совершенствовать литературный вкус читателя, обогащать его язык и тем самым обогащать его мышление, углублять знание жизни. Литературные шаблоны способствуют выработке шаблонов мыслительных; неряшливость языка воспитывает неряшливость мысли. Безвкусица, прививаемая читателю с юности, ставит трудно разрушаемую стену между ним и подлинными произведениями искусства; они, эти подлинные произведения, своеобычны, а шаблон учит механическому, мертвенному однообразию форм; они требуют душевной и умственной работы, а шаблон приучает читателя наспех глотать страницы, не размышляя, не чувствуя, лишь бы поскорее добраться до очередного удара по голове кулаком; Онм твердят о красоте и трагедии подвига, а чтиво приучает читателя смаковать мордобой и любоваться красивостью «побледневшего лица» и «восходящего солнца, озолотившего края белых облаков». Подлинные произведения искусства, которые юноше предстоит полюбить, учат постигать живую жизнь, понимать реальную действительность, а вульгарное чтиво, подсунутое ему вместо повести, — неправдоподобное, внутренне-грубое, — отучает его от действительной жизни, выдавая за реальность безобразную смесь из окровавленных ушей, геологических терминов, шпионских шифров, восточных имен и звонкого девического смеха...

...Нет, искусство редактора, доблесть того редактора, в чьи руки попала книга Г. Тушкана, должны были проявиться не в правке текста — хотя, безусловно, каждая страница требует исправлений. Книга несостоятельна в самых основах своих — в тех основах, от которых зависит и стиль. Редактор должен был напомнить автору о жизненной правде — и о литературе. Если же автору папье-маше дороже, чем действительная жизнь, а бульварщина — дороже, чем литература, то общественным долгом редактора было отказаться от повести. И сделать все возможное, чтобы она не вышла в свет.