О редакторской боязни живой народной речи

2

Легко примиряясь с пустотами и банальностями гладкого литературного стиля; не всегда препятствуя проникновению на страницы книг, газет, журналов элементарных грамматических ошибок (вроде

вместо , вместо ; вместо , вместо и т. д.); не ведя достаточно упорной борьбы с канцеляризмами (вроде или ), — короче говоря, не замечая действительных и весьма злокачественных пороков текста, иные редакторы, рецензенты и критики проявляют прямо-таки болезненный испуг перед словами и выражениями, заимствованными из живой речи. И не только разговорной. Под предлогом борьбы за чистоту языка < — борьбы, завещанной нам Горьким, —> иной педант настойчиво преследует все, что не соответствует его представлениям о гладкописи и выходит за пределы его собственного — порой не слишком богатого — словаря. Крылов, Грибоедов, Некрасов, Толстой учились языку у народа — это известно редактору. На страницах произведений Горького, Шолохова, Фадеева звучит народная русская речь — щедрая, яркая, меткая, разнообразная. Редактору известно, что литературный язык постоянно обогащался и обогащается речениями языка народного, питается ими. И все-таки, заметив на странице слово , или , или , или , или выражение , он аккуратно подчеркивает его и на всякий случай ставит на полях птичку. Он не уверен, существуют ли такие слова, а если и существуют, то будут ли они понятны читателям.

Редактору, по большей части жителю городскому, многие слова представляются просторечьем, а то и архаизмом. Он забывает о том, что читатель, в особенности подросток, обладает чутьем к родному языку, что он легко усваивает смысл слова, даже неизвестного ему, по аналогии или из контекста, что одна из задач всякой книги — в первую очередь юношеской — расширять и углублять представления читателя о мире, о жизни, о быте, об отношениях между людьми, а достичь этого, не расширяя словаря, невозможно... С такой же энергией, как и отдельные слова, преследует редактор выражения и фразы, воспроизводящие синтаксис и интонацию разговорной речи:

 — говорит один школьник другому. Редактор подчеркивает последние три слова. По-видимому, он находит фразу недостаточно интеллигентной. Быть может, ему хотелось бы, чтобы было сказано так: Но тогда жизнь отлетела бы от этой мальчишеской реплики; фраза сделалась бы книжной, переводной, сухой... Исчез бы возраст говорящего, исчез бы его характер, а заодно исчезло бы и место действия — школа в далеком от центра рабочем поселке.

В настоящее время Детгиз выпускает собрание сочинений А. Гайдара. Редакторы проделали сложную текстологическую работу. В результате тщательного сравнительного анализа отдельных изданий, а иногда и рукописей читатель получает выверенный, избавленный от искажений гайдаровский текст. <Это большая радость.> Однако та же работа дает возможность увидеть, в каком направлении производилось редактирование текстов в разных издательствах — при жизни автора и после его смерти.

Тут та же борьба педантов с народной речью, с жизненно-верной разговорной интонацией.

, — пишет автор.

исправлено в одном из изданий.

, — вполне разговорно, как бы от имени мальчика, сказано было в первом издании.

 — напечатано в одном из последующих. Убрано всего только маленькое словечко и, но сказовая интонация, присущая фразе, исчезла.

Герой гайдаровской «Школы» обменял свое пальто на долгожданную красноармейскую шинель. Ротный Сухарев доволен обменом: пошлет пальто домой —

 — с увлечением говорит он.

В одном из последующих изданий редактор весьма находчиво убрал слово

. Вместе с этим словом ушла из восклицанья бурная радость бабы — и самого ротного.

Настойчивая борьба Горького против всяких

, , , против тех беззастенчивых , которыми некоторые писатели засоряли литературу в тридцатые годы: призывы Горького оградить литературный язык, созданный великими мастерами, от областных провинциальных словечек, без толку, единого щегольства ради вплетаемых в текст, были превращены иными редакторами (а также педагогами и критиками) в борьбу против всякого своеобразия языка, в отстаивание его мертвенной догматической нормативности.

Об этой вредоносной борьбе гневно писал у себя в дневнике Борис Житков:

«Все правки в сторону обесцвечивания текста на манер грамматической литературности. Язык этот утверждает, что ничего не случилось».

В самом деле, гладкий, правильный, книжный, письменный язык годится для толкового и благополучного отчета; в отчете не уместны внутренние жесты, взволнованность, гул спорящих голосов, слезы в горле или откровенный смех. Для отчета довольно и узкого словаря и одной-двух интонаций, потому что отчет по большей части изображает не жизнь в ее противоречиях, а определенным образом очерченный круг явлений. Но писатель призван изучать жизнь во всей ее сложности. Как же писать о жизни, не пользуясь живым словом? Для изображения людей нашей огромной, многонациональной страны, их труда, их быта, их мыслей, окружающей их природы словарь нужен богатейший, интонации разнообразнейшие. Пейзаж тайги не похож на морской. По-иному говорят люди разных поколений, разных профессий; по-иному в Москве, по-иному в Сибири. Общий культурный подъем в стране вовсе не обозначает исчезновение краевых, профессиональных, возрастных различий в народной, а стало быть, и литературной речи. Собственно тот литератор и называется художником, который обладает обостренно тонким слухом ко всем оттенкам родного языка, умеет поставить их на службу идеям и характерам и, создавая портреты героев, использовать все лексическое и интонационное разнообразие [в авторском экземпляре изменен порядок слов: интонационное и лексическое], таящееся в народной и литературной речи.

Собрание сочинений М. Горького — наглядный комментарий к его статьям о языке.

Действительно,

мы у него не встретим. К нарочитому вкраплению в текст областных словечек для создания бутафорского «местного колорита» он не прибегал. Но и до и после революции, в очерках, в романах, в статьях, Горький, о чем бы и для кого ни писал, пользовался и редко употребительными, и старинными, и  словами.

Редактор, который, судя по подчеркиваниям в рукописи, опасается, что читатель не поймет фразу

или выражения (сам он, по-видимому, знает только пригорок, холм и только окружную дорогу), этот редактор легко обнаружит в сочинениях Горького такие слова, как , вместо распространенного колдун, волшебник, вместо общепринятого покойник, отнюдь не общерусскую и старинные (в статьях, написанных в тридцатые годы нашего века), и не зарегистрированные в словаре вместо маленьких волн, и искаженные на татарский лад русские слова: ,  — и многие и многие сотни слов, которые могут смутить редактора, привычного к речи бесцветной и не знающего никакого быта, кроме городского.

Надо ли объяснять, что «ведун» или «горнушка» — это, разумеется, не описки и не ошибки мастера, а краски на его палитре?

«Для писателя-„художника“, — говорил Горький, — необходимо широкое знакомство со всем запасом слов богатейшего нашего словаря и необходимо уменье выбирать из него наиболее точные, ясные, сильные слова». Мнимые защитники чистоты языка желают помнить из всех формулировок Горького только определение «чистый», упорно, нарочито забывая об определениях «богатый», «сильный». И самое главное: они не умеют понять, что в художественном тексте нет слов дурных или хороших, существующих вне задачи, вне художественного замысла. Слово не бывает плохим или хорошим само по себе. Оно либо пригодно, в строю других слов, для достижения поставленной художником цели, либо нет. Чтобы судить о пригодности или непригодности отдельного слова, надо понимать цель, то есть <идейно->художественный замысел всего произведения, данной главы, страницы, абзаца.

, — написано в «Школе» Гайдара.

Что же? Пугаться тут слова

?

Или:

, — говорит фабриканту о февральской революции в той же повести сторож.

 — пишет Горький в статье «Литературные забавы». И надо быть безнадежным ханжой, чтобы, прочитав эти абзацы, упрекнуть писателей в употреблении грубого слова. Оно тут не зря грубое.

Горького не упрекали — и в данном случае Гайдара тоже. Но иные редакторы не желали и не желают судить о слове с точки зрения идейной и художественной задачи: характеристики того времени, когда оно произносится, лица, которое его произносит, той обстановки, в которой звучит это слово. Они попросту, не затрудняясь определением задач, подчеркивают и зачеркивают такие, изволите видеть, немыслимо грубые слова, как, например, «шкирка» («ты меня за шкирку тащил!»). Случается, что слово

, даже сказанное по адресу таракана, пробуждает в педанте-редакторе если не тигра, то, во всяком случае, классную даму. — говорил мальчик в „Школе“ Гайдара. —  В одном издании «Школы», между прочим даже и не предназначавшемся для детей, классная дама взяла верх: слово было выкинуто... И это случай не единственный, весьма характерный. (Кстати говоря: мы потому и не считаем нужным, приводя примеры подчеркиваний, вычеркиваний, пометок на полях, — все они подлинные! — проставлять фамилии редакторов, что, к сожалению, приемы так называемой «стилистической правки» в большинстве редакций единообразны. Задача наша не в порицании того или другого редактора, а в выяснении, разборе и классификации наиболее вредоносных тенденций и ошибок, укоренившихся в повседневной редакторской практике... Оценивая характеры героев, композицию частей, рукопись в целом, редакторы весьма расходятся друг с другом, но, скажем, в борьбе с разговорной интонацией или с так называемыми грубыми словами проявляют удивительное единодушие.)

Многие редакторы так же, как и со словами, которые им представляются грубыми, упорно и без всяких размышлений воюют и со «старинностью» слов.

Редактор подчеркивает слово «благодарствуйте». «Зачем этот старинный язык?» — строго спрашивает он на полях.

Казалось бы, ясно: затем, чтобы создать образ «деда» — старика, чья молодость прошла не в наше время. На речи этого деда-краснодеревщика отразилась среда, общение с «господами». Вот он и говорит так, как принято было говорить в барских передних. Но редактор не желает считаться с целью, с замыслом. Он видит слово само по себе — отдельно, и если сейчас так не говорят — оно, в его глазах, подлежит истреблению.

В рецензии на книгу М. Прилежаевой «С берегов Медведицы», — рецензии, кстати сказать, вполне благожелательной и справедливой, — критик приводит в качестве неудачной такую фразу:

. Чем фраза неудачна — критик не указывает, но укоризненным жирным шрифтом выделяет слово «поперечник»... По-видимому, оно звучало бы для него естественно лишь в таком контексте: Но деревенский подросток, Миша Калинин, про которого написана книга, вероятно, знал, что «поперечником» называется по-русски человек, идущий поперек. Знает и современный читатель слово «перечить», «упрекать». Писательница, произнося это слово от имени своего героя — деревенского паренька, привезенного в столицу в конце прошлого века, — характеризует им и паренька, и среду, в которой мальчик вырос... Существует чудесная русская поговорка: «Не люби друга потатчика, а люби друга поперечника». Жаль, если рецензент или редактор умеет любоваться народным русским словом только в учебниках по фольклору... , — пишет другой автор. — предлагает редактор на полях.

, (вместо ), (на плите. — Л. Ч.)  — для чего употреблять в повести эти и подобные им слова? — молча, но укоризненно спрашивает редактор, ставя птички на полях рукописи, где речь идет о Забайкалье.

Для чего? Правильнее было бы спросить, почему они употреблены. Потому же, почему Лев Толстой употреблял слова «леха», «севалка», «прополонная рожь», когда от изображения людей, беседующих в гостиных, переходил к крестьянам; потому же, почему Гоголь, взглянув на царицу Екатерину глазами своих героев-запорожцев, увидал даже ее в украинской свитке и в красных сапогах; потому же, почему Шолохов, как только привел своих героев на Дон, как только услышал плеск донской воды, так и заговорил донскими словами:

Художник видит своих героев в неразрывной связи с окружающей их природой, с их бытом, заражается речью от них; употребляя слова, принятые в том или другом крае, даже в прямой авторской речи, писатель как бы сливается со своими героями, невольно смотрит их глазами, слышит их ушами, усваивает их душевный строй. Слова, заимствованные из словаря героев и употребленные автором в изображении пейзажа, или одежды, или орудий труда, углубляют подтекст, струят тот естественный воздух, в котором работают, думают, борются, движутся люди. Если происходит это без нарочитости, органично, если областные слова употреблены с чувством меры и тактом — их нельзя истреблять, они чудодейственные помощники автора, слова-созидатели, слова-строители: благодаря им за плечами людей проступает образ еще одного героя книги — того заманчивого края, где эти люди живут.

«Язык надо бы по всем отделам держать в чистоте, — писал Лев Толстой, — не то, чтобы он был однообразен, а напротив — чтобы не было того однообразного литературного языка, всегда прикрывающего пустоту».

Итак, чистый язык — это вовсе не пресный, не бедный язык, а наоборот — изобильный. Чистота языка — это не бледность, не однотонность, а выразительность, разнообразие, богатство. Гладкие фразы, всегда прикрывающие шаблонные мысли, готовые чувства, — вот что должен был бы преследовать редактор. А он вместо этого подчеркивает в тексте меткую и мудрую народную поговорку.

— говорит на собрании молодой рабочий изолгавшейся девчонке. — 

Редактор подчеркивает «кривое кривым» и ставит на полях вопросительный знак...

...Не следует превращать борьбу за чистоту языка в борьбу за его оскудение. Пресный, бескрасочный, книжный язык, быть может, годен для отчета или для назидательного рассказца (который, скажем в скобках, и сам никуда не годен, потому что не пахнет жизнью), но в правдивой художественной прозе, призванной бесстрашно воплощать жизнь во всех ее противоречиях, — он неуместен. Точнее говоря: им не обойдешься. Разумеется, вводить в литературу поговорки, областные слова, народную, порой грубоватую речь следует умеючи, со всей осторожностью и ответственностью. Но никакую работу над языком нельзя производить механически.

<Горький предупреждал, что вопросы, связанные с языком, сложны, что иногда слишком простой ответ — вредный ответ, никакую работу над языком нельзя производить механически.> Работа над языком — это не внешняя и не простая работа: она заключается вовсе не в том, чтобы отмечать на странице всякое мало-мальски необычное слово. Надо уметь слышать и видеть мир, который создает своим искусством художник, и идти этому миру навстречу. Механическим подчеркиванием слов, заподозренных в областном происхождении, тут ничего не возьмешь. Ссылки же на то, что читатель не поймет русского слова, если оно предстанет перед ним в не совсем обычном виде, пора бросить. Читатель не иностранец среди родных корней. Зная слова «гарь», «гореть» или «плеск», «выплескивать», он без усилия разгадает слова

, . Оберегать читателя следует от языка гладкого и бюрократического, а не от русского.

Да, сложны обязанности редактора... «Язык — народ, в нашем языке это синонимы, и какая в этом богатая, глубокая мысль!» — говорил Достоевский.

И какую великую ответственность возлагает эта мысль на писателя, а вместе с ним и на редактора художественных произведений!

3

Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Маяковский писали на русском литературном языке, мощно раздвигая его пределы, черпая богатства из речи народа. Но они не только пользовались языком литературным и народным, как чем-то готовым, чем-то раз и навсегда законченным, — они и творили его. Материалом в этом созидании был для них и русский литературный язык, и языки иностранные, из которых можно было черпать наименования отвлеченных понятий, и звучащая вокруг живая народная речь, и сокровища русского фольклора. Изо всех этих элементов создавался индивидуальный стиль великих писателей. Пушкин писал по-русски, но и по-пушкински, Некрасов — по-некрасовски, Маяковский — по-маяковски. Они, как все истинные писатели, были не потребителями-иждивенцами, а создателями, творцами языка.

«У народа, у языкотворца, умер забулдыга подмастерье», — писал Маяковский после смерти Есенина. Роль писателя он определял, таким образом, как роль участника в языковом творчестве народа.

Желая похвалить одну из присланных ему рукописей, Толстой объяснял: «Язык же выше всякой похвалы... Это... сплошной живой язык с вновь образовывающимися словами и формами речи».

Литератор, желающий стать редактором, должен настойчиво, вполне сознательно, развивать в себе восприимчивость к особенностям интонации, голоса, стиля писателя и к тому стремлению «образовывать новые формы речи», которыми так восхищался Толстой.

«Язык его, до безумия неправильный, приводит меня в восторг; живое тело...» — писал Тургенев о языке Герцена.

В самом деле, если подходить к стилю Герцена только с точки зрения строгой логики и грамматической правильности — чуть ли не каждый абзац его гениальной прозы должен вызывать возмущение. Герцен писал о тишине в полях, о просторе:

О самодержавии при Александре II:

О московском барстве, устраивавшем пышные официальные банкеты:

, — и этим грамматическим нонсенсом — , или:  — обедают кому! — подчеркнув холопское усердие, холуйство реакционного барства.

Герцен постоянно нарушал общепринятые нормы литературного языка, нарушал умышленно, созидательно, — достигал нарушениями той необычайной выразительности стиля, которая приводила в восторг читателей и между ними Тургенева.

Но как трудно ожидать от иного редактора, чтобы он был пленен своеобразием чьей-нибудь писательской индивидуальности! Встречаются у нас редакторы — и их немало! — которые не только не способны радоваться новизне, необычайности, своеобразию, но, перелистывая рассказ или повесть, вообще забывают, по-видимому, что перед ними художественное произведение, а не отчет. Они далеко не всегда руководствуются общеизвестной истиной: художественное слово — слово образное, оно обращено к воображению и чувству.

 — пишет автор, — — поправляет редактор, зачеркивая . Автор рассказывает о прекрасном, шумном кедре. Синицы весь день прыгают по его ветвям, издали кажется, словно кедр щебечет.  — пишет автор, — . Редактору показалось, что написать про кедр слишком смело. , — поправил редактор.  — пишет автор.  — интеллигентно поправил редактор.  — пишет автор о птице. — Слово показалось редактору излишне сильным. , — аккуратно поправил он...

Примеры этих микроскопических исправлений заимствованы мною из разных рукописей, представленных разными авторами в разные редакции в разное время. К чему же дружно, хотя и не сговариваясь между собой, стремились редакторы? Как можно характеризовать мелкие стилистические изменения, внесенные ими в текст? Странно выговорить: во всех этих случаях редакторы вели борьбу с образной речью. Писатель искал слóва-образа, редактор — слóва-значка. Каков же результат? Смысл каждой из приведенных фраз сделался беднее.

 — тут говорит не только о сходстве; нет, это же слово подчеркивает, что ученые презирали чернокожих, и оно же подсказывает читателю, что автор ни в грош не ставит суждение этих ученых. В данном контексте слово весьма содержательно, богато смыслом;  — гораздо беднее. У него одна-единственная смысловая нагрузка, а у вычеркнутого слова их было по крайней мере три. И  в приведенном контексте гораздо богаче, чем : за словом мы видим синиц, которые прыгают на дереве, слышим их щебет; в воображении возникают солнечные пятна, а может быть, и шум ветра... Заменить слово словом  — поправка, казалось бы, небольшая и якобы точная: ведь дерево-то и в самом деле зеленого цвета! Но это мнимая точность — точность справочника, а не поэтического произведения, — и в данном случае весьма злостная, прямо губительная: одним ударом поправка убила и ветер, и синиц — все содержание образа... Поэтическое слово потому и выразительно, что ему присуща большая емкость. «Каждое художественное слово... тем и отличается от нехудожественного, — объяснял Лев Толстой, — что вызывает бесчисленное множество мыслей, представлений и объяснений».

Эту емкость, это «множество» следует беречь. Незначительная, еле заметная поправка, замена всего только одного слова другим — еще одна замена, вытравляющая образ, еще одна — и текст неизбежно блекнет, теряет долю своей поэтичности, а читатель — долю предназначавшегося ему богатства.

Перелистывая рукопись и следя за подчеркиваниями редактора из страницы в страницу, с удивлением замечаешь, что иной редактор пугается всякого, самого обычного тропа: олицетворения, преувеличения, сравнения...

, — пишет автор, говоря о благородной жадности ученого, оказавшегося на неисследованном острове. «Гипербола?» — спрашивает на полях редактор, подчеркивая слова «ни один листик», как бы уличая автора в каком-то недостойном поступке.

, — пишет автор о больной женщине.

Редактор вычеркивает слово

. Разве жилки могут куда-нибудь убегать?

 — пишет автор. — 

Редактор подчеркивает весь этот абзац и ставит на полях большой вопросительный знак. Легко догадаться, что смутило его: ведь на самом-то деле рыбы едва ли видят сны! А уж камни и травы спать наверняка не способны.

 — пишет автор, —

След, оставшийся в воздухе! След — не от реактивного самолета, от музыки! Редактор подчеркивает эту несообразность и снова ставит на полях вопросительный знак.

Хорошо, что этому редактору в свое время не попались рассказы, в которых он мог бы прочитать такие слова:

или

Ночь — растет! Разве ночь ребенок? Домá уходят, и окна смеются?! Да разве они люди?.. Какой удивленной чертой подчеркнул бы редактор эти нелепые фразы из «Старухи Изергиль» и «Деда Архипа и Леньки», какой большой вопросительный знак поставил бы он на полях! Ведь окна в такой же степени не способны смеяться, как камни спать, а рыбы — видеть сны, а музыка — оставлять след в воздухе!